Триумвиры

Император повернул шарахнувшегося коня, — раненый помпеянец, привстав, метнул копье: оно пролетело мимо груди полководца.

Цезарь подъехал к упавшему в изнеможении воину. Рука легионария шарила по земле и, найдя меч, сжала его.

— Ты кто? — спросил Цезарь, вглядываясь в искаженное ненавистью лицо.

Помпеянец молчал. Император повторил вопрос.

— Проклятье врагу республики! — хрипло ответил воин, пытаясь приподняться.

Цезарь пожал плечами и, ударив бичом коня, помчался к лагерю, не разбирая на пути убитых и раненых.

Вечером Саллюстий доложил, что Метелл Сципион и Манлий Торкват бросились на меч, а Катон, Лабиен, Петрей, Юба и сыновья Помпея бежали.

— Я узнал, — говорил Саллюстий, — что Катон бежал в Утику, Петрей и Юба — в Заму, а Лабиен и сыновья Помпея — в Испанию.

— Диохар! — закричал Цезарь, — поезжай в Рим с эпистолой к сенату и римскому народу, — и прибавил, обращаясь к Саллюстию: — Победа при Тапсе отдает в наши руки Африку…

«Пока жив Катон — борьба не кончена, — думал он, диктуя письмо скрибу, — и, пока живы Лабиен и сыновья Помпея, я не могу жить спокойно».

На другой день легионы двинулись по дороге в Утику. Цезарь ехал впереди, беседуя с друзьями об одержанной победе. Лицо его было весело.

«Гай Юлий Цезарь, проконсул — благородной Сервилии.

Милостью богов одержана мною победа над помпеянцами. Часть неприятельских вождей погибла, а часть бежала. Но война еще не кончена. Иду на Утику, где старый волк Катон засел в своем логовище. По полученным сведениям Юба и Марк Петрей бежали в Заму, где дикий нумидиец хотел сжечь себя на костре вместе с сокровищами и гражданами, которых решил умертвить. К счастью, Зама заперла перед ними ворота. Тогда свирепый африканец, остановившись в своей вилле, приказал приготовить роскошный обед, желая превратить смерть в опьяняющий пир. После обеда он заставил Петрея драться с ним на мечах и, убив его, повелел любимому рабу заколоть себя. Так кончили свою жизнь убийцы Катилины и жестокий царь, ненавидимый согражданами.

Что нового в Риме? Говорят, Цицерон пишет историю римского красноречия в форме диалога между Брутом, Аттиком и собою. Узнай у нашего Брута, какие мысли он проводит, и сообщи мне. Прощай».

Находясь в нескольких стадиях от Утики, Цезарь получил эпистолу, привезенную эфиопом, которая чрезвычайно обрадовала его:

«Египетская царица Клеопатра из великого рода Лагидов — Гаю Юлию Цезарю, римскому диктатору, императору и проконсулу — горячий привет, лучшие пожелания счастливой жизни и славы во веки веков!

Радостную весть, что ты находишься в Африке, узнала я случайно и спешу сообщить тебе, возлюбленный супруг, величайший муж и владыка мира, что я благополучно родила сына, зачатого от тебя в Александрии, и жажду увидеться с тобой и показать тебе младенца! Помнишь часы, проведенные в моих объятиях? Я отдала тебе всё, что имела, а ты сказал: «Когда стану римским царем, ты будешь римской царицею». А сын? Конечно, он унаследует от тебя корону и власть над Римом. Напиши о своем здоровье. А мы с сыном поручаем тебя покровительству богов и умоляем их о даровании тебе славы, побед и могущества».

Цезарь был растроган.

— Клеопатра, — шепнул он, — о, если бы я был простым человеком, а ты простой женщиной!

На привале он написал краткую эпистолу, припечатал перстнем-печатью Помпея и велел эфиопу мчаться в Александрию.

Известия об успехах Цезаря следовали одно за другим — смерть Катона, присоединение к Риму восточной части царства Юбы под именем «Новая Африка» (западная часть была отдана Бокху), занятие Утики, преследование остатков помпеянских войск, — всё это вызвало в Риме радость одних и злобу других.

Сторонники Цезаря, расценивая эти победы как укрепление своего могущества, потребовали для него в сенате десятилетнюю диктатуру, цензорское достоинство и право предлагать кандидатов в народные трибуны и эдилы. Аристократы и помпеянцы с ужасом шептались о наступающих временах Суллы.

Цицерон, полулежа в таблинуме, слушал Тирона, который читал эпистолу, полученную от сына Катона. Слова вольноотпущенника мерно падали в тишину опустевшего дома, — Теренция, с которой Цицерон поссорился, уехала в виллу, испуганная разводом, которым он ей пригрозил.

Тирон читал:

— «Отец мой, Марк Катон, получив приказание защищать Утику, немедленно отправился в город, хотя понимал, что сопротивление бесполезно. Стоик Аполлопид, перипатетик Деметрий, философ Статилий и я не покидали его. Разведчики доносили, что Цезарь приближается к Утике.

Катон был спокоен. Be время обеда беседа велась о философии. Отец защищал с жаром парадоксы стоиков и остановился на самом любимом: «Свободен только честный человек, все негодяи — рабы». Деметрий возражал: «Часто человек, считающий себя честным, нечестен и — наоборот. Где же мерило честности? В признании граждан? Но каждый гражданин судит согласно своему мнению, а мнение одного и многих может быть ошибочно, следовательно, честность — понятие относительное, а потому свобода несоизмерима с нею; а если это так, то и рабство — понятие относительное». Но Катон был не согласен и привел в доказательство честность Сципиона Эмилиана. Чем кончился спор — не знаю, потому что я, вызванный по делу, принужден был выйти из-за стола. Когда я вернулся, собеседники прогуливались в саду, обсуждая диалог Платона «О бессмертии души». Вдруг отец приказал принести меч. Нас охватил ужас. Побеседовав с нами, Катон удалился в дом и стал читать Федона. Потом опять потребовал меч. Вольноотпущенник умолял его не делать себе зла. Но отец, рассвирепев, ударил его в зубы и поранил себе руку; врач тут же перевязал ее. Взглянув на меня, Катон сказал: «Принеси меч. Неужели ты хочешь, сын мой, чтобы я пережил республику и стал рабом Цезаря?» Повесив меч над ложем, отец лег и заснул. Пели петухи, когда он проснулся. Мы слышали, как он ходил, и вдруг шум упавшего тела охватил нас ужасом. Вбежав к нему, мы увидели его на полу полуобнаженного, в крови: живот был вспорот, внутренности вывалились. Он был еще жив и тихо стонал. Врач старался вложить в живот выпавшие внутренности, но Катон оттолкнул его и стал разрывать их. Вскоре он умер… Статилий хотел тоже покончить самоубийством, но мы не допустили»…

Цицерон заплакал.

Тирон молчал. Скорбь господина была его скорбью: Катона он уважал и преклонялся перед ним.

— Что делать? — говорил Цицерон. — Отовсюду сыплются удары: Катон погиб, Туллия ушла от Долабеллы, который позорил ее изменами, Теренция обобрала меня с вольноотпущенником и уехала; а друзья, друзья! Сколько их погибло! И Катон, Катон!..

В Африке люди сражались и умирали, а он, старик, обласканный цезарьянцами, бывал на обедах у Гиртия и даже у Долабеллы, опозорившего его дочь! «Что это — подлость? Долабелла добился у меня прощения лестью, ласковым обхождением, притворными слезами. А Туллия, Туллия! Беременная, она оплакивает свою поруганную любовь, а я и Долабелла…»

Но о ком бы он ни думал, что бы ни делал — перед глазами стоял суровый Катон; казалось, глаза строгого республиканца смотрят с укором: «Продался Цезарю, стал рабом!», а рука подымается, чтобы наградить презрительной пощечиной. Это было невыносимо. — Подай манускрипт «Брут», — тихо вымолвил он.

Когда Тирон проворно развернул свиток пергамента, Цицерон принялся перечитывать похвалы Брута первому консулу республики, уничтожившему монархию, и Доказательства Аттика, что от этого консула происходит род Брута-современника.

«Да, — думал он, — если один Брут уничтожил монархию, то другой Брут должен пресечь в корне возникновение ее. Но о таких вещах не пишут. Сопоставление двух Брутов само собой напрашивается на выводы, и кто поймет их, тот сделает, что нужно».

Стал быстро писать, не отделывая слога, торопясь; знал, что кое-что исправит Тирон, кое-что Аттик при издании книги. Видел, она становилась мрачной, но где было искать радость, когда его земное странствие кончалось в этой «ночи республики»?