Страница 15 из 54
Жизнь вокруг Цветкова течет серо и вяло: у его подчиненных скучные глаза; они ходят по коридорам вялой походкой, они разговаривают друг с другом такими же вялыми, стершимися словами, какими сам Цветков говорит с Олегом Прончатовым. И телефоны во всем учреждении звонят тоже вяло, приглушенно, лениво.
Внешне Цветков ни толст, ни тонок, не блондин, и не брюнет, и даже не шатен – у него бесцветные волосы. Он обладает забавным качеством так ловко и быстро осваиваться в окружающей обстановке, что делается незаметным, точно ящерица на серых камнях. Таким образом, когда Цветков молчит, его просто-напросто нет, он куда-то девается, хотя находится в комнате, и, думая об этом, Прончатов всегда представляет, как Цветков стоит в шеренге солдат, возле которой похаживает старшина, которому надо назначить человека в наряд. Будьте уверены, этим человеком никогда не будет Цветков. Его старшина просто не заметит.
Вот каков будущий директор Тагарской сплавной конторы. Вспоминая о нем, Прончатов чувствует, как скулы сводит зевота, как в грудь проникает вялая скука. И это сейчас, когда до Цветкова еще далеко, когда вопрос о его назначении еще не решен. А что будет, когда Цветков приедет, когда вяло сядет за стол покойного Иванова, посмотрит скучными глазами на Тагар? Черт побери, невозможно это!..
– Я сразу открою карты, Глеб Алексеевич! – дружелюбно сказал Прончатов. – Мне не хочется, чтобы директором был Цветков: я работал с ним в Нарымской конторе и знаю, что он нам не подойдет.
В торшере горела только одна сорокасвечовая лампочка, на худом лице Полякова от розового абажура лежали розовые тени, длинный, нелепый нос заострялся. «Ничего удивительного!» – подумал Прончатов, так как понимал, что его мирные слова на плановика произвели впечатление выстрела над ухом. И потому он терпелив" ждал, стараясь не смотреть на расстроенного плановика, думал о разной разности. Например, о том, что при стопроцентной северной надбавке – двадцать лет в Нарыме! – Глеб Алексеевич получал ежемесячно около пяти тысяч рублей, имел бесплатный проезд по железной дороге, пользовался ежегодно двухмесячным отпуском.
Потом Олег Олегович на секундочку представил, что произойдет с Поляковым, если новый директор Цветков шуганет его на сплавной участок… Что и говорить – плохо будет плановику!
– Минуточку, Олег Олегович, – простонал Поляков, – минуточку.
– Я вас не тороплю, Глеб Алексеевич…
Эта зануда, филистер и педант, этот Глеб Поляков был пронзительно хорошим работником. Если Глеб Алексеевич чего-нибудь не знал о своем деле, то этого вообще никто не знал; плановый отдел у него работал как хорошо отлаженное электронное устройство, работники отдела ходили по половичку, все новости экономической науки Поляков скаредно собирал. Не было второго такого плановика в области, и Прончатов втайне гордился Глебом Алексеевичем.
– Еще одну минуточку, Олег Олегович, – взволнованно попросил Поляков. Вынув из кармана халата огромный носовой платок, он вытер им вспотевшее лицо, страдая, поерзал в кресле и еле слышно спросил: – А если не Цветков, то… Сами понимаете… Если не Цветков, то…
– Я хочу быть директором, – спокойно, даже нехотя ответил Прончатов и расслабленно помахал кистью правой руки. – Считаю, что имею на это право.
Поляков бросил на Прончатова испуганно-ошеломленный взгляд, хмыкнув, откинулся на спинку кресла, вспотев во второй раз, напружинился, как бы закостенел. Потом он поднял голову, сложив губы сердечком, посмотрел на Прончатова с таким умным, проницательным выражением, с каким обычно глядел в конторские книги. Умные у него были глаза, внимательные, и Олег Олегович с внезапно нахлынувшей радостью подумал: «Отличные у меня помощники, ей-богу, отличные!»
– И еще маленькую секундочку, Олег Олегович!
Поляков поднялся, раздувая воздух халатом, резко прошелся по комнате, остановившись на углу ковра, вдруг громко щелкнул длинными пальцами.
– Какая роль отводится мне в проводимых мероприятиях? – грозно блеснув очками, спросил Поляков.
Прончатов длинно усмехнулся; только сейчас, по дрогнувшим пальцам своей правой руки, он понял, как волновался, дожидаясь решения Полякова. Усмешечки его, расслабленные жесты, спокойствие, нахальство – все было маскировкой, неправдой, плохой, черт возьми, игрой! Теперь же он чувствовал облегчение, теплая волна подкатывала к горлу, и, чтобы не показать радости, не обнаружить перед Поляковым мальчишеского восторга, он прищурился, суховато поджал губы.
– О Семеновском плотбище надо думать, – сказал Олег Олегович. – Оно большое, это Семеновское плотбище…
– Опасное мероприятие, Олег Олегович! – подумав, сказал Поляков. – Три человека в курсе дела. Вы, я и Вишняков…
– Бред! – быстро ответил Прончатов. – Информация Вишнякова приблизительна… Пятидесятипроцентная у него информация, дражайший Глеб Алексеевич!
Впитывали все живые звуки ворсистые ковры, вызывающе пестрели, на шторах экзотические цветы, просвечивала сквозь розовый абажур сиротская лампочка, зыбко освещая восхищенное лицо Полякова.
– Блестяще! – проговорил он. – Это надо понимать в том смысле, Олег Олегович, что покойный Михаил Николаевич Иванов…
– Нет! – резко ответил Прончатов. – Покойный Михаил Николаевич знал все! Если хотите… – Он остановился, потом медленно продолжил: – На Семеновском плотбище восемнадцать тысяч четыреста кубометров леса существует неофициально…
И произошло неожиданное, поразительное: Глеб Алексеевич навзрыд рассмеялся. Этот вечно нахмуренный, всегда недовольный человек смеялся отчаянно, визгливо и нервно, как девица на выданье, его мумиеобразное лицо покрылось мелкими морщинами и складочками, обнажились крупные зубы, сделался кругленьким дамский подбородок. А просмеявшись, он торжественно сел в кресло, водрузив на нос очки и сияя шелковым халатом, оживленно спросил:
– Это я так понимаю, Олег Олегович, что восемнадцать тысяч неучтенных кубометров вам покойный Михаил Николаевич оставил в наследство?
– Именно, Глеб Алексеевич!
Они помолчали. Оба были грустны, приглушены, так как покойный директор был еще до боли жив в памяти. Был ли Прончатов на лебедке – он чувствовал след Иванова, говорил ли с рабочими – звучало с уважением имя Иванова, разбирал ли документы – на них лежал отпечаток индивидуальности покойного. Как в доме, где умер хозяин, люди на каждом шагу натыкаются на молчаливые вещи, так Олег Олегович в огромном сплавконторском хозяйстве везде узнавал Иванова.
– Михаил Николаевич перед смертью мне сказал: «Никому не отдавай контору, Олег!» – тихо и медленно проговорил Прончатов. – Иванов тоже не любил Цветкова…
По-прежнему грустный, задумчивый, Прончатов осторожно поднялся, медленно пошел к дверям по глухому ковру. Шагов через пять он остановился, опустив голову, долго смотрел в пол.
– До свидания, Глеб Алексеевич! – наконец попрощался Прончатов. – Не раскаивайтесь, святое дело отстаиваем.
На улице Олег Олегович тихонечко присел на скамейку, расставив ноги, поставил на них локти, а на кисти рук положил подбородок – и затих, затаился.
Луна уже перевертывалась с пуза на рога, обещая походить скоро не на букву С, а на Р без палочки, что означало не смерть луны, а ее рождение; на притихшей Кети лежал истончившийся лунный след, пели на берегу девушки невесомыми голосами «Ой, цветет калина в поле у ручья», звезды набирали силу, чтобы к рассвету не погаснуть сразу, не дать себя мгновенно затмить солнцу. Часов двенадцать ночи, пожалуй, было; руку с часами поднимать не хотелось и вообще ничего не хотелось. Прончатов все сидел и сидел, затем выпрямился; задрав на лоб левую бровь, сделал удивленные глаза.
– Дуб я! – вдруг отчетливо проговорил он. – Дубина я стоеросовая!
Олег Олегович только сейчас вспомнил о том, что женщина-то, женщина, с которой он сегодня встречался дважды, – племянница Полякова. Значит, он сидел в кабинете, за стеной которого находилась женщина с покатыми, покорно заструганными плечами и загорелым ненакрашенным лицом, но он забыл о ней, а вот теперь вспомнил.