Шестеро

– Ну, прощевайте, – сказал хозяин, – будете на нашем пути, заходите!

Взревели моторы, заклубилась снежная пыль. Замахали шапками деревенские ребятишки, пошли рядом с тракторами по деревенской улице, взбудораженной гулом машин. Выглядывали в окна женщины, выскакивали на улицу, смеялись, судачили. Вся деревня провожала машины – каким-то чудом узнали все, что тракторы держат путь на север, к новому Зареченскому леспромхозу. Качали головами мужики: не запуржило бы, не замела бы метель! Тогда не то что на тракторе – на вездеходе не пройти, не преодолеть тайги.

На небе краснел солнечный диск, отороченный прозрачным радужным кругом, синело все вокруг. И было так тихо, так спокойно, что думалось: да бывают ли метели, не выдумка ли это? Лежал, искрясь под солнцем, снег, пересеченный синими тенями, в кружеве кутались сосны; спала тайга, набиралась сил перед великим пробуждением, а в небе, словно кто нарочно бросил кусок ваты, висело легкое облачко, да такое, какое можно увидеть только летом, – воздушное, розовое по краям. И розовым светом отливая снег на холмах.

В кабине головного трактора молчание. Перед выходом из деревни Гулин отрывисто спросил Свирина:

– Моя очередь?

– Твоя, – ответил Свирин, закутываясь в тулуп и закрывая глаза.

После сытного горячего обеда и стакана вина клонило ко сну, тело слабло в истоме. После разговора с хозяином Свирин успокоился: не забыл дорогу, верным путем вел машины на север. Если не будет оттепели и не поднимется пурга, через два дня колонна – в Зареченском леспромхозе. Как на ладони видит Свирин далекий путь – извилистые речушки, трещины оврагов, снежный блеск колеи. Все хорошо!

Он еще теплее закутывается в тулуп, сонно говорит Гулину:

– За тобой полчаса долга… Придется отсидеть.

Свирин не видит лица Гулина, но чувствует: тракторист оборачивается к нему и долго смотрит на тулуп, скрывающий небольшое тело Свирина.

Мотор с каждой секундой гудит все сильнее, машина мелко дрожит. Судя по тому, что кабина поднимается вверх, трактор идет на подъем, и Гулин до отказа выжимает газ. Надсадно, захлебываясь, работает мотор – в судороге металлический каркас трактора. Свирин с удивлением прислушивается к голосу мотора. «С ума сошел! – думает он о Гулине. – Сорвет мотор!» Он откидывает воротник тулупа.

– Убавь газ! – властно приказывает он Гулину. – Ну, слышишь?

Гулин рывком переводит рычаги скорости – захрустели шестеренки, машина пошла медленнее. Сбавив газ, он, прищурившись, обертывается к Свирину: под желтой кожей щек упруго ходят желваки, а зубы стиснуты, как клещи, но отчетливее всего видит Свирин, как дрожит мелко, судорожно левое веко. С каждой секундой лицо Гулина наливается кровью, злобой и кажется страшным.

– С-с-у-у-ка! В начальника играешь! – с хрипом выдавливает слова Гулин.

Словно завороженный смотрит на него Свирин, затаив дыхание приподнимается на сиденье; на секунду в памяти возникает лицо соседа, больного эпилепсией: он так же дрожал и метался, закатывая глаза, судорожно изгибался в позвоночнике.

– Что?.. Что?.. – пробормотал Свирин, но Гулин, скрипнув, зубами, протянул к нему, к самому горлу, руки с растопыренными пальцами.

– Задавлю!

Машинальным движением Свирин перехватил руки, потянул их вниз.

– За машиной смотри, уйдет в сугроб! – запоздало крикнул он.

Гулин задел ногой рычаг правой стороны, и трактор круто полез влево; мотор задыхался на малых оборотах, а движение вправо все продолжалось.

– Машину разобьешь! – исступленно закричал Свирин, сжимая руки Гулина, завороженно глядя в его бешеное лицо, в налитые кровью глаза.

На какое-то мгновенье он утратил ощущение реальности: показалось, что все это происходит во сне, который вот-вот прервется, стоит только перевести дыхание, сделать какое-то резкое движение. Но это ощущение быстро прошло. Изогнувшись, Свирин правой ногой надавил на рычаг газа и держал до тех пор, пока мотор не остановился, несколько раз сильно встряхнув трактор.

Ощущение тишины показалось гулким, как выстрел. Слышалось только тяжелое дыхание Гулина.

– Гулин, Гулин, – говорил Свирин, раздвигая его руки, толкая назад. – Опомнись, Гулин!

Руки Гулина расслабли, он встряхнул головой и вдруг услышал, что мотор заглох. Змеиным движением он отпрянул от Свирина, выскочил из кабины. К машине уже бежали трактористы, запыхавшиеся, испуганные.

– Управление заклинило? Что случилось? – кричал на ходу Калимбеков.

Прижав руки к туловищу, подбежали братья Захаренко – сердитые, недовольные вынужденной остановкой.

Все еще тяжело дыша, Гулин стоял на гусеницах машины, повернувшись к подбегающим трактористам. С каждой секундой он становился спокойнее, а когда водители подошли к машине, уже улыбался – немного криво и неуверенно.

– Карамболь, граждане, маленькая неувязочка. – Он немного помедлил, словно ждал, покажется ли из кабины Свирин, и продолжал весело: – Все в порядке, ребята! Давай по машинам! Время нечего тратить! Давай, давай!

Это уже был прежний Гулин – тот, что шутил с молодой женщиной, рубил завал, толково и умело распоряжался на стоянке: опять весело щурились его глаза, смеялся рот, стройная фигура полна энергии, движения, ловкости.

– Давай, ребята, по машинам!

И трактористы послушались его, завернули назад, посмеиваясь над случившимся. Надо же так! Чуть не завалились в овраг, было бы работы всем. Старший Захаренко ворчал:

– Як маленькие, а мы потом расхлебывай. Легка работа – дизеля из оврага таскать. Тросы размотай, зацепи, зачокеруй да потом обратно – собери, сверни.

– Заснули, та и вся недолга, – вмешался младший брат. – Горилка в голову ударила. Этот Гулин насчет горилки не приведи боже! Наверное, еще бутылка была спрятана.

Снова на север двинулись тракторы.

Прикрыв глаза, дремлет Свирин, но Гулина не обманешь – видит, как у соседа изредка вздрагивают ноздри, дыхание неровное, тяжелое. Напряженно думает Свирин, согнав на лбу две глубокие вертикальные морщины, но просвета нет, нет определенности, к которой привык он за сорок лет жизни.

Вчера все было ясно: начальник отдела снабжения треста поручил ему провести колонну машин в Зареченский леспромхоз, долго расспрашивал, знает ли дорогу, а когда убедился, что знает, еще раз заглянул в какую-то бумажку и облегченно вздохнул. «Так, значит, и будет!» Простым, понятным казалось Свирину дальнейшее: поведут они машины по тайге логами, веретями, полями; будут мерзнуть, если ударит мороз, бороться со снегом, если разгуляется пурга, – все как обычно. Знакомо это Свирину, как половицы родного дома.

Теперь же сумятица мыслей. Сидит рядом чужой, незнакомый человек, перекатывает в зубах папироску, то и дело косится на Свирина: не открыл ли глаза, не повернулся ли? Неизвестно, какими путями забирает этот человек его, свиринскую, волю в свои руки. Не верится теперь Свирину, что всего десять минут назад невозмутимо-спокойное лицо Гулина плясало в гримасе бешенства.

– Слушай, Свирин, – вдруг тихо говорит Гулин. – Ты не психуй. Я, брат, погорячился. Да брось представляться – проснись!

Он шевелит Свирина за плечо. Ласково это прикосновение, но в то же время требовательно, нетерпеливо. Быстро, точно захлебываясь, Гулин продолжает:

– С детства я такой… Через свой характер много перенес. Не люблю, когда надо мной командуют. Так не люблю, что сил нет. Я правду говорю, Свирин, ты мне верь… – В голосе Гулина задушевность и печаль. Словно жалуется он родному, близкому человеку и ждет от него таких слов, которые сразу помогут, облегчат боль. – Я ведь себя не помню! Вот от души говорю, Свирин. Себе не рад.

Он помолчал и добавил:

– Я ведь тебя и вправду мог задушить… – Ив этих словах прозвучала новая нотка, как будто Гулин удивляется своей исключительности, но эта нотка тонет в дружеской, требующей сочувствия жалобе: – Ты, брат Свирин, забудь это. Чего нам с тобой делить? Довести машины до места, а там – ¦ опять врозь. Ни ты мне, ни я тебе. Ладно, что ли, Свирин?