Страница 9 из 97
Уфимскую директорию, правда, Томская дума признала, но на свой лад: «Мы вас признаем, а вы в наши дела не вмешивайтесь...»
Какая петрушка!
Какая петрушка., если вспомнить, что в Забайкалье сидел атаман Семенов, тот ни Омск, ни Томск, ни Уфу не признавал, только самого себя; а Харбине тоже, кажется, накануне объявления себя верховным правителем пребывал генерал Хорват, во Владивостоке — некто Дербер.
Что за Дербер, что за фамилия? Корнилов пытался у кого-нибудь узнать, расспросить, никто не знал.
Своих, доморощенных властителей не знали, ну, а иностранцев разных? В тех и подавно без конца путались: японец Муто, а может быть, и Мутто, чехи Сыровой, Чапчек, Павлу, Гайда — о Гайде, правда, знали, что он из фельдшеров вымахал в генералы,— ну и кто-то еще. Французский генерал Жанен хоть и, ходили слухи, всего-то при восьми солдатах-соотечественниках, а все равно командующий всеми иностранными войсками в Сибири; со дня на день ждали и английского полковника Уорда, английского же генерала Нокса, канадцев тоже ждали и американцев, а поляки, итальянцы, румыны, сербы, еще не то греки, не то турки, те будто бы уже были расквартированы в Омске. Правда, нет ли?
Нокс, тот особенно много вызвал толкований, он не один ехал с Дальнего Востока, вез с собой героя японской и германской войн, бывшего командующего Черноморским флотом контр-адмирала Колчака. Для чего, спрашивается, вез? Для какой роли? Не караульного же начальника при интендантских складах?
Опять же с другим поездом, но тоже с Дальнего Востока после переговоров с Хорватом и Дербером возвращался в Омск председатель Временного сибирскогоправительства, тезка Корнилова Петр Васильевич Вологодский, поповский сынок, в недавнем прошлом кадет, кто в настоящем, неизвестно.
Для чего он возвращался? Чтобы взять на себя всю полноту власти? Чтобы войти в состав директории? А может быть, он там, на Дальнем Востоке столковался уже и с Хорватом, и с Семеновым? С американцами и с японцами столковался насчет какой-нибудь, совершенно неожиданной правительственной комбинации? Может, он столковался не там, не на Дальнем Востоке, а здесь, в Омске, с полковником Волковым и с министром финансов своего правительства Михайловым прозвищу Ванька-Каин?
Ванька-Каин Михайлов, сын знаменитого народовольца-террориста, человечек небольшого росточка, шустрый, великий интриган ныне министр финансов, а по существу глава Административного совета, значит и правительства Вологодского. На кого Ванька ставил свою ставку, тот, без сомнения, и был нынче в силе, это Омску известно.
Нынче он ставил на оголтелого монархиста Волкова, Волков этот на днях какую учинил штуку — в Омск для переговоров прибыли четыре члена томской Сибирской областной думы, он всех четырех и арестовал!
Председателя думы Якушева он, правда, вскоре из под ареста выпустил без последствий, министров Крутовского и Шатилова выпустил тоже, но взял с них подписку, что они слагают с себя министерские полномочия и впредь политикой заниматься не будут, четвертого же, министра внутренних дел, известного в Сибири географа, этнографа и поэта Новоселова Волков расстрелял.
А теперь на омской площади вот как было: Якушев стоял в правительственной группе рядом с Ванькой-Каином, а Волков командовал парадом и вальяжно этак проезжался перед ними на сером, с едва приметными яблоками коне.
В толпе около театра от одного к другому переходил рассказ: нынче утром, когда поезд Уфимской директории прибыл на омский вокзал и воинские почести были оказаны Бондарину всего-навсего двумя взводами чехов, Волков, небрежно козырнув уфимцам, будто бы довольно громко сказал: «Вот оно, воробьиное правительство: дунуть — и улетит!»
Между тем наступал высший момент торжества: главнокомандующему российскими военными силами подали коня, он легко вскочил в седло и под громкое «ура» тронул вдоль фронта.
Он держался в седле безупречно, держал узду одной рукой, но так, что конь шел, закинув голову назад и пританцовывая, лицо у главковерха было вполоборота к фронту, другая рука у козырька.
— Бондарин... Бондарин... Бондарин! — восклицали кругом, и супруги, новые знакомые Корнилова, встали на сиденье своей пролетки и поочередно смотрели в бинокль; и кучер их в кожаном картузе, стараясь не заслонить вид хозяевам, привстал тоже, и Корнилов, опираясь ногой на приступку, хотя это и было очень неловко, потянулся вверх.
Да, это был Бондарин, военный министр директории, с нынешнего дня главковерх.
— Скажите, капитан, это правда, что генерал Бондарин принимал отречение от престола у императора Николая? — с любопытством спросила Корнилова милая и нечаянная его знакомая.
Конечно, она знала, что это правда, но что-нибудь о Николае, а может быть, и о Бондарине ей хотелось же у капитана узнать.
Корнилов ответил:
— Сущая правда! Это было второго марта прошлого года, а потом акт отречения еще три дня хранился у Бондарина.
— А теперь Бондарин — главный генерал! Вы его раньше никогда не знали? Не встречали?
— Никогда! К сожалению... К большому сожалению!
— Как вы думаете, капитан, сможет он победить красных?
Алеша, муж, легонько ее подтолкнул — она слишком далеко зашла в вопросах. Корнилов смутился, но отвечать ему не пришлось — Бондарин стал говорить речь.
Говорил он, оборотясь лицом к фронту, около театра, несмотря на очень сильный голос, слова были слышны далеко не все: великая Россия... великая беда... великая задача... Каждый солдат, каждый офицер, каждый гражданин России... Поставить превыше себя самого... превыше политики... превыше дня сегодняшнего...
Когда речь кончилась, главковерх отъехал чуть в сторону и войска под музыку и громовые «ура» пошли маршем к улице Любинской, Корнилову протянули бинокль.
— Вы посмотрите, посмотрите, капитан, какое лицо? Ну прямо-таки императорское лицо! А говорят, из мужиков? Вы не знаете, капитан, он из мужиков или нет, главковерх Бондарин?
— Из мужиков! — подтвердил Корнилов.
А лицо у Бондарина — в бинокль отчетливо это было видно — гораздо серьезнее, чем у бывшего императора Николая Второго. Все обычное, а в то же время и необычная правильность и оправданность всех черт. Лишнего ничего!
Бородка, безусловно, к месту.
Так рассмотрел Корнилов в бинокль. «Ну что же,— подумал он,— если этот человек когда-то подвигнул меня идти на войну с кайзером... Этот мог. Этот действительно мог! ..»
Войска шли и шли строевым шагом, особенно стройно саперы и артиллеристы. Взвод тяжелой артиллерии замыкал шествие.
— А вы знаете, капитан,— снова сказал женский голосок,— а я, кажется, немножечко прослезилась. Скажите, заметно по мне или незаметно, что я немножечко прослезилась?
— Раиса! — с некоторым осуждением, и даже заметным, произнес муж.— Раиска!
— Ну, ничего-ничего, Алешенька! Не каждый же день так случается. Сказать хочется, а слов нет, вот и говорю какие придется слова! Что за беда? Разве в этом беда?
— Беда! ..— вздохнул муж Алеша.— Слов, знаете ли, капитан, нынче такое множество, что их никто уже и не понимает, как следует понимать по тому образу, по которому они когда-то были созданы. Ей-богу! И я скажу вам, у нас в Сибири у людей нынче только два занятия: слова и воровство! Ни одному слову, ни одной подписи, ни одной бумаге, ни одному чеку и векселю, ни одним деньгам верить в действительности нельзя, совершенно невозможно, а честному человеку больно становится оттого, что он не приспособлен природой для воровства! Вот какие нынешние дела! Конечно, Россия большая, одна Сибирь чего стоит, но и ее в конце концов разворовать вполне возможно, так что, по мне, все равно, кто правит, какое правительство, лишь бы не было воровства! Россию только тот и спасет, кто спасет ее от нынешнего воровства. Тогда Россия воспрянет. Без этого — никогда!
Вот он каким, оказывается, был, этот невзрачный чиновничишка с худеньким вытянутым личиком, с гладенько причесанными негустыми и светлыми волосенками под сбившейся набок фуражкой.