Страница 27 из 97
Что греха таить, кое с кем Лазарев позволял себе играть словно кошка с мышкой, две-три фразы он то и дело позволял себе бросить на испытание ума и догадливость собеседника. А Прохин? Прохин нынче никаких таких фраз-вопросов или выражений лица себе не позволял... Легче, легче было с Прохиным, Корнилов и тот заметил — легче! Но Лазарева-то все-таки не было. Нет, не было.
А что было уж совершенно неожиданным: Лидия Григорьевна Прохина, супруга и. о. председателя, первая подошла к Корнилову во дворе крайплановских жилых домов и неуверенно, робко даже пригласила на «чашечку чая». «И Александрович тоже будет рад видеть вас у нас...» «Александрович» надо было понимать так: сам Анатолий Александрович Прохин.
Лидию Григорьевну Корнилов и видел-то редко и как-то невнимательно. Заметил только, что смех у нее был кратким, торопливым, что иногда она замирала, будто прислушивалась к чему-то неслышному, и тогда вся ее стройная, высокая, сухая фигура с небольшой головкой на длинной шее, с плотно, волосок к волоску уложенной прической как бы деревенела. Но это были только секунды, одна, другая, не больше, потом Лидия Григорьевна двигалась снова — резко, быстро, по-мужски.
Впрочем, все это могло Корнилову лишь казаться, он видел ее редко. Она работала в какой-то кооперации в отделе найма и увольнения. То есть она работала с кадрами, а это требовало времени да времени, глаз да глаз — кооперация, всем известно, кем только, каким чуждым элементом не была засорена!
Еще достопримечательность семьи Прохиных — у них была домработница по имени Груня, пожилая, смуглая, полная и когда-то, видимо, очень красивая, хотя и с заячьей губой женщина.
Никто из крайплановцев домработниц не имел, одни только Прохины, хотя они и были бездетны.
Говорили, был у них сынок Ванечка, очень слабенький здоровьем, он умер.
Не очень-то хотелось Корнилову «чашечки чая», но тут случилось, что Прохин попросил занести ему домой бумаги по КИС в выходной день, отказаться было неудобно, вот он и оказался в гостях.
В небольшой двухкомнатной квартире чистота была стерильная, на круглом столе с белоснежной скатеркой стояли чашечки, крохотные, чуть побольше кофейных, и самовар, на самоварной конфорке чайник. Этот был пузатым и ярко расписанным синими и красными цветами.
Груня, чуть пошевеливая заячьей губой, разливает чай по чашечкам и угадывает любое твое намерение — только взглянешь на вазочку с печеньем, она уже подвигает вазочку к тебе. Наливая чай, в упор смотрит гостю в лицо — угадывает, чтобы получилось по желанию, не слишком крепко и не слишком жидко. Говорить Груне ничего не надо, ни слова, только чуть кивнуть, подать знак, и она нальет гостю чай не густой, не жидкий, не холодный и не слишком горячий, какой надо.
Проходит десять минут, двадцать, полчаса, Корнилов погружается в чудеса чаепития, в этот почти священный обряд, к которому он был приглашен Лидией Григорьевной.
Через полчаса все-таки кое-что определилось в разговоре, Ванечка определился, сынок Прохиных, который умер.
Они оба, Лидия Григорьевна и Анатолий Александрович, в ту пору работали в одном учреждении, с утра до ночи работали, а возвращались домой только на рассвете, и вот не было никакой возможности уследить за мальчиком. А мальчик таял, таял...
Груня предупреждала их, Груня плакала, из сил выбивалась, а они все думали: вот завтра, вот завтра займутся сыночком, повезут его в деревню на парное молоко, на свежие сливки, на свежий воздух. А когда собрались, повезли, было уже поздно...
Нервы подорвались у Прохина окончательно, он отпросился с той невероятно тяжелой работы и поехал на учебу в Петроград. Тогда это еще был Петроград, а не Ленинград... Там он быстро, за два с небольшим года, погрузившись в учебники и в курсовые проекты, закончил путейский институт, в котором начинал когда-то свое высшее образование. Во время германской войны он его начинал, в путейский только-только стали принимать молодых людей разных сословий, а не одних лишь избранных, не только дворянских отпрысков. Ему, старшему сыну в огромной семье токаря с железнодорожной станции Дно, очень хотелось поступить именно в этот институт, и вот он добился своего.
Ну, а когда Прохин вернулся с дипломом инженера-путейца из Питера в Красносибирск, у него уже не было прежнего здоровья нервов и выдержки, он сказал об этом прямо и честно, и его направили на гражданскую работу, в Крайплан. Теперь он и. о. председателя Крайплана и наиболее вероятный его председатель.
...А стены и потолки в квартире Прохиных такие же белоснежные, как и скатерочка на круглом столе, полы свежей краски, ярко-желтые, большой платяной шкаф, покрытый блестящим лаком, и письменный столик в углу, такие покупают первоклассникам по случаю их вступления в школьную жизнь, а потом строго следят, чтобы на столе был порядок, чтобы тетрадки и учебники лежали аккуратными стопочками, а карандаши в пенале, а чернилка-непроливашка находилась в самом центре столешницы.
И тут был такой же порядок, только в стопках лежали, занимая почти весь стол, не учебники и не тетрадки, а нумерованные папки с делами Крайплана. Но пенал детский тут был, чернилка-непроливашка была... Корнилов подумал: как же работать за таким столиком, в такой тесноте?
А вот как приходилось поступать: снимать белую скатерочку с круглого стола и усаживаться за него, а тот, школьный, служил только для хранения бума, папок и необходимых письменных принадлежностей.
В соседнюю, совсем уже крохотную комнату были распахнуты двустворчатые, тоже белые двери, и там стояли вплотную друг к другу железные кровати под белыми покрывалами. Больше ничего там не было.
Хозяева, Прохин и Прохина, ходят в мягких бесшумных тапочках, еще тише, совсем уже беззвучно двигается полная, тяжелая Груня, она первая и указала Корнилову за круглым чайным столом:
— Сюда, пожалуйста...
— Сюда-сюда,— подтвердила Лидия Григорьевна.
На ней было полосатое платье в обтяжку, красиво, но очень плотно — отовсюду выступают косточки.
Итак, разговор сначала о Ванечке. О том, что Прохины не любят мебели, а любят чистоту, порядок и простор — с этой точки зрения квартира, конечно, маловата, хотя, с другой стороны, много ли двоим надо?
При кухне есть еще комнатушка, там живет Груня.
Прохин задумчиво говорил о том, как многому он научился у Лазарева, поистине выдающегося человека и деятеля, но, конечно, ему все еще очень трудно возглавлять чрезвычайно ответственный отдел Крайисполкома... К тому же он понимает — будет еще труднее, все более ответственные задачи возникают каждый день, взять хотя бы составление контрольных цифр к первому пятилетнему плану.
В будущем люди, все советские и партийные работники, привыкнут к пятилетним планам, будут воспринимать их как нечто должное, определится методика их составления, будут ликвидированы и оппозиция, и все те несознательные, тем более враждебные элементы, которые нынче мешают планированию, но первый-то пятилетний, самый первый! Он ведь и самый трудный! А еще надо принять во внимание, что это Сибирь, пространства, ресурсы и такие народнохозяйственные проблемы, такого масштаба, что даже Лазарев и тот признавался: «Голова идет кругом!»
— Так то лазаревская голова, а что с моей-то должно делаться? — очень серьезно спрашивал Прохин. Корнилов не нашел ничего лучшего, как сочувственно кивнуть...
Корнилов сидел, слушал, отпивал маленькими глоточками чай, ему не верилось, что вот здесь, а этих комнатах так скромно, тихо и чисто живут Прохины.
«Чашечка... чашечка... чека,— стал твердить Корнилов про себя,— чашечка...» В квартире Прохиных он ведь очень чувствовал себя «бывшим».
Какая семья, какой дом, какие две комнатки? .. Никогда не хватило бы у Корнилова воображения представить все это... Потому и не хватило бы, что уж очень все просто, чисто, тихо.
Корнилову представился рассвет какого-то, теперь уже давнего дня, занявшегося в краткой летней ночи...