Страница 110 из 112
Кроме того, если веревочники не объединятся сегодня же, завтра им принесут налоговые повестки и штрафы за прошлый год, за позапрошлый, да как бы и не за те три года, когда под вывеской артели они скрывали свои частные доходы, а также не зарегистрированную наемную рабочую силу. Значит — объединяться! Навсегда!
Вообще, полагал УПК, летом 1926 года работа по организации и дальнейшему укреплению промысловой кооперации во всей стране, а в пригородном Аульском кусте в частности, вступила в свою решающую фазу. С некоторых пор УПК полюбил это слово: «фа-за»!
Между прочим, для УПК его стажировка в «Кр. веревочнике» или еще что-то, что происходило в последние дни, не прошли даром: он будто бы повзрослел, предметы и слова канцелярского обихода: «квитанция», «скоросшиватель», «кредит-дебет», кажется, уже не производили на него прежнего впечатления,— он все больше и больше становился работником.
И вот ровнехонько в семь часов на другое утро после объединительного и выборного собрания веревочников Корнилов вступил в свой рабочий кабинет и решил быть ироничным. Не бог весть какой выход, зато из любого положения.
Значит, так: начинаясь в необозримости, в грандиозных событиях мира, в масштабах общечеловеческих, его собственная судьба пошаталась по таким лабиринтам, по таким закоулкам-переулкам, что запуталась окончательно, не соображала, что такое «хорошо», а что такое «плохо», что такое «можно», что такое «нельзя», что такое «да», что такое «нет», и вот в каком-то ошалевшем виде и достигла она своего нынешнего владельца — Корнилова Петра Васильевича-Николаевича.
Впрочем, что это он хотя иронически, но ополчился-таки на свою судьбу, безобразник? Того гляди начнет упрекать Великого Барбоса, безобразник!
Уж это точно — стоит спастись, как тут же забываешь, а то и поносишь последними словами, и упрекаешь своего спасителя?! Иногда — поносишь и упрекаешь нехорошими словами — вот какая привычка! И среди всех людей так же, и среди различных человеческих обществ так, и среди государств и народов — точно так же!.. Подумаешь, какой чистоплюй, уже и к средневековью относится чуть ли не свысока, а ведь только на прошлой неделе он, безобразник, вил веревки, а в средневековье находил огромный смысл! Подумаешь, какой интеллигент, какой Боря-Толя! Какой Боретоля! Напустить бы на него снова Уполномоченного Уголовного Розыска!
Вот это — дело другое, садись-ка, брат Корнилов, под плакат, садись, руководи «Кр. веревочником»— именно так на круглой артельной печати было указано.
Ну?
С чего бы начать?
В июне светает едва за полночь, а к семи-то часам утра веревочники уже изждались своего руководителя, истомились, сидя — трое — на приступках избы, лежа — четверо — на травке рядышком.
И вот прошла минута-другая, в председательский кабинет явился Павлуха Павлов.
Он пришел первым, Павлуха. Его другие послали, а он согласился, безответный мужик. Сам бы он первым — ни в жизнь!
Послали его потому, что он, желтовато-черной шерстью обросший, на вид страховитый, в действительности был душой-человеком. Корнилов с ним, чуть ли не с единственным, водил знакомство, сердечно беседовал еще в то время, когда работал в Верхней заимке.
Павлуха просил, чтобы пристройка к его веревочному сараю, чтобы «сараюшка» оставалась бы под замком, как частная и неприкосновенная собственность, не подлежала бы осмотрам и записям.
Просьбу Павлуха излагал следующим образом:
— Тама-ка,— объяснял он,— у меня сундук находится с разной с моей дребеденью. С моей, с бабьей и с ребятишковой. Годов уже тридцать, припомнить, сундук уже все тама-ка, а нынче куда я с им? С тем с сундуком — во-от с таким? В избу же не затаскивать его, когда он сам в пол-избы? Не в изголовье же его класти в самое в постель? Не на крыльцо же? Не в огород же его бросить? Не в бор же выносить его без присмотру? Не...— Павлуха еще и еще соображал — куда нельзя отнести и поставить его сундук, и чем больше приходило ему на ум совершенно непригодных для этого мест, тем больше он воодушевлялся и основательнее чувствовал свою правоту. Наконец Павлуха еще и такой сделал дипломатический ход:— А пожечь тот сундук невозможно ни в каком даже случае, мне за его баба голову начисто сымет. Мало того, она еще из кооперации обратно в единоличество выйдет, а когда я живой в то времечко еще буду, то и меня снасильничает выйти. Веревочный сарай, тот действительно в пятьдесят одну сажень, действительно большой и главный, и он, истинный бог, должон существовать как артельное имущество, а сараюшке-то — ей нельзя! Невозможно, и вот на ей должон мой личный замок веситься!
Дело-то ясное: в сараюшке под личным замком будет находиться у Павлухи сундук с дребеденью, там же будет и кудель самая лучшая, самая мягкая, пушистая кудель; там же найдет убежище и готовый веревочный товар, который, помимо артели, произведет Павлуха, а затем потихоньку будет сбывать на аульском базаре.
Павлуха не сомневался, что в большом сарае он будет истинным кооператором, членом артели «Красный веревочник», но в сараюшке хотел оставаться единоличником. Она как будто была навеки предназначена для единоличества, та сараюшка!
И Корнилов сказал об этом Павлухе, а Павлуха вытаращил сквозь желто-черную шерсть глаза: «Председатель-то! И как догадался, шельма? Догадался обо всем? А догадался — так дальше что же и как будет?»
А вот это — что дальше? — Корнилову тоже не было известно, и они сидели, растерявшись, оба, моргали в две пары глаз. Корнилов стал говорить. Долго говорил о частном и коллективном способе производства и не мог понять — для чего говорит-то? Наконец понял: чтобы ничего не сказать.
Что было сказать?
Павлуху уговаривать, чтобы он и думать забыл о сараюшке и собственном хозяйстве, уповал бы только на артель? Обман! Чтобы Павлуха как зеницу ока берег свою сараюшку? Какая же тогда будет артель, какая кооперация?
Ни много ни мало, а необходимо было идеальное решение вопроса, гармоническое согласование личного и общественного интереса.
Тут что требовалось? Для решения вопроса? Тут ни много ни мало, а требовалось гармоническое сочетание личного и общественного интересов — так читал в газетах Корнилов. Но для этого они с Павлухой тоже ведь должны стать личностями гармоническими?! Уж это — точно, как же иначе?
Корнилов поглядывал на Павлуху — нет, не то.
Корнилов и самого себя представил мысленно, и опять — не то!
Ну, кончилось не так уж плохо: Павлуха-то ушел довольный!
«Ох, и хорошо поговорили, ох — поговорили!»— сказал довольный Павлуха и ушел, а насчет сараюшки они вопроса так и не решили; дескать, время покажет, как и что.
Еще посетители были у Корнилова, каждый полагал, что пришел по делу совершенно секретному: насчет замка на сараюшке.
С каждым Корнилов разговаривал долго, ему уже было ясно — чем дольше, тем лучше.
Заключал же он так:
— Вот и познакомились!
И действительно, посетитель уходил уже не чужим человеком, уходил знакомым, и Корнилов подумал, что теперь самое главное его занятие — это знакомиться, узнавать, у кого какая сознательность.
А еще он думал, что средневековье всегда поставляет современности самых верных рекрутов. Сама-то современность разве таких же соберет? Да ни в жизнь! Боря и Толя, что ли, пойдут — еще и еще думал он — в уполномоченные промкооперации? Или — в машинисты современных курьерских поездов? В прислугу дальнобойных орудий? А вот веревочники, подучи их, и пойдут и туда, и сюда, и куда пошлют. Веревочники, правда, хаживали и в город Аул бить электрические лампочки и рвать провода, но это потому, что они не были призваны те же самые лампочки и провода охранять.