Мосты

— Почему тебя так окрестили?

— Чтобы дураки удивлялись! — задиристо ответил он.

Позже я узнал, каким образом к нему пристало это прозвище. Никэ нередко изумлял даже учителей: будь на сельских улицах грязь по колено, он все равно умудрялся прийти в школу в сверкающе чистых ботинках. Вот, пожалуй, и все сходство с Чацким! В остальном же Никэ был верен себе. Как все мизинные, балованные дети, отличался своеволием и привередливостью. Лодырничал, болтался по селу, засучив рукава рубашки, щеголял ручными часами. Убегал с уроков. Вечером ему запрещали ходить в клуб, поэтому он приходил на уроки Прокопия Ивановича послушать патефон. Прокопий Иванович своим патефоном завлек всех кукоарских парней, даже Вавира, пасшего сельское стадо. Три вечера подряд ходил Вавир в школу! Может, и вышел бы из него ученик, если бы, глядя на патефон, Вавир вдруг не спросил озадаченно:

— Откуда же вытекает мука?

Патефон он принял за ручную мельницу. Его осмеяли, он обозлился и больше не хотел ходить в школу.

Правда, потом из любопытства пришел еще несколько раз: хотел посмотреть на Митрю Негарэ. Митря был единственный в нашем селе партизан. По вечерам в школу и в воскресенье в клуб приходил с немецким автоматом. Нередко вместе с парнями спускался в погреб и всех по очереди учил стрелять в цель: в глубинную стену, к которой прибивали бумагу. Патроны не жалели: все кодры были усеяны патронами, как дубовыми желудями.

— Товарищ директор… за магарыч я готов вам кое-что показать.

— Не дури, ну, что хочешь показать?

Автомат он держал на плече, как черенок сапы. В глазах его прыгали солнечные зайчики: лукавые они все, эти Негарэ.

— Ну, будет магарыч?

— Показывай!

— Нет, сначала скажи…

— Будет, только ты потише.

— Понимаю…

— Здесь учительская…

— Ты прав, товарищ директор, извини.

— Катись к черту.

— Пожалуйста!

Он протянул мне тетрадь с альбомными стихами, которые я дарил Вике. Стихи принадлежали мне не больше, чем зарницы в небе!

Теперь я не испытал ни капли смущения, что тетрадь попалась на глаза Митре. Он знал мое отношение к Вике. И хорошо помнил прелестную учительницу, в которую был влюблен тогдашний директор Хандрабур, сочинявший для нее эти стихи. Митря сам одно время вздыхал по ней. Говорил, что собирается устроиться у нее кучером. Барыни, мол, нередко крутят любовь с кучерами!

Но в карету Митря тогда не сел. И светский любовник из него не получился. Учительница заметила, как он шпионит за ней с пресловутым зеркальцем на ноге, и устроила ему трепку, чуть все волосы не выдрала.

— Нет, ты посмотри, что здесь написано.

Я взглянул и замер. Почерк отца. На одной странице — пошловатые альбомные стишки, а на обороте, поверх аляповатых рисунков, отец записывал день, месяц, имя и фамилию солдат, погибших за освобождение Кукоары… И каждая новая страница начиналась словами: «Не забыть! Не забыть! Не забыть!»

4

— Добрый день, дед Тоадер.

— А если добрый, ты его таким сделал?

— Куда идешь?

— Чтобы было откуда возвращаться.

Каждое утро дедушка навещал Анисью. Уговаривал ее не голосить: слезами делу не поможешь. Поглотила земля Андрея.

— Ну, будешь умываться слезами целый день, крылышки у него отрастут? Прилетит к тебе?

Старик подпрыгивал с досады, шикал на дочек Анисьи, притаившихся в саду.

— Вы почему разрешаете ей реветь белугой?

От Анисьи возвращался в ярости. Брал тесак, которым рубят камыш, и шел на виноградник воевать с бурьяном. Целый день работал молча.

Вечерами он иногда веселел. Особенно при встрече с Лейбой. Они садились на завалинку, выливали в память о преставившихся и за здоровье отца. Дедушка был особенно признателен отцу за то, что он сберег вино и вернул ему все запасы — до последнего ведра. И Лейба был благодарен: отец дал ему подводу, и он привез из Ордашей свою пшеницу и кукурузу. На склоне лет Лейба тряхнул молодостью, снова вернулся к земле. Поселился он в пустующем доме Гори Фырнаке. Помещение ему не очень нравилось: это ведь был дом того, кто не раз бил стекла Лейбиной лавки. Но выбора не было. Остальные помещения были заняты. Иногда Лейба смущенно признавался отцу:

— Не боюсь дубинки этого мешигенера. Ха, испугался я его Кузы… Но слишком многие идут по этому же пути. Немцы, немцы… С утра до вечера… В базарный день хоть удирай из дому.

Колонны пленных давно прошли. Фронт перекочевал в Югославию, Венгрию, Чехословакию, Польшу… Там шли теперь тяжелые бои. У нас же остались следы войны. Мины в садах и на виноградниках. Их обезвреживали саперы из военкомата. Время от времени случались несчастья.

Как-то рыбак задел неводом в пруде бомбу или мину. Вместе с рыбой взлетел в воздух. В другой раз машина, груженная сеном, наехала на мину и взорвалась, разлетевшись надвое: кабина с шофером в одну сторону, кузов с сеном — в другую.

Бывало, услышишь:

— Такой-то задел лемехом плуга мину с усиками возле межи. Даже кусочков не осталось.

— Хорошо, хоть волы уцелели.

Или с пастбища возвращаются мальчишки в слезах. Один из них нашел бомбу, швырнул в костер:

— Пусть печется вместе с картошкой…

— Пока не станет мягкой и горячей…

— Пока не треснет.

После взрыва нашли ботинок на верхушке дуба. А тесьма пастушеской сумки повисла на другом дереве.

Немцев давно не было, только одежда немецкая осталась — много и надолго. Даже хожинештские и цыганештские гончары целыми днями ходили мимо глиняной завалинки Лейбы в немецкой форме. Весь деревенский люд облачился в мышиные мундиры. Глядишь, пашет деревянной сохой, в ярмо впрягает корову, а на самом генеральская шинель.

Великое дело привычка. Кукоара постепенно оживала и хотела уже веселиться. Клуб работал почти ежедневно. В школе тоже светло и чисто.

За высушенные фрукты, посланные нами ленинградским школьникам, тамошние ребята подарили нам вагон книг. Теперь мы собирали для них айву и орехи. Втайне надеялись, что ленинградские пионеры помогут нам тетрадями: планы уроков и то приходилось писать на газетных полях.

По следам разрушений шагала жизнь. Яркие огни в клубе… Свет в школе. Каждый день — новые освобожденные города и села. Задушевные письма ленинградских пионеров. Вести с фронта.

Довелось мне с отцом попасть в комиссию по расследованию фашистских зверств.

Первым выкопали дядю Штефэнаке. В школьном дворе. Был совсем как живой. В трех местах на груди зияли пулевые отверстия, как три коричнево-красных цветка.

В школьном дворе грунтовые воды залегали близко к поверхности, в глинистой почве. Дядя Штефэнаке сохранился, точно набальзамированный.

Медицинская комиссия быстро сделала необходимое обследование. Беспощадное сентябрьское солнце уродовало труп: чернел на глазах.

Капитан, финн по национальности, чрезвычайно гордый, что работает в органах госбезопасности, быстро составил акт и направил нас в Теленешты. Близ райцентра, в питарском винограднике и глиняных карьерах, покоились десятки жертв — расстрелянные, похороненные заживо.

Шли слухи, что сюда доставят шефа поста жандармов и некоторых немецких карателей, дабы на месте их преступления совершить суд.

В других местах так и было. Палачам показали детей, вцепившихся в своих матерей так, что никто не смог разлучить их даже мертвых.

Вечером в кооперативе наскоро приготовили ужин для членов комиссии. Сварили яички, отец принес галлон вина.

Но никто не мог есть. Свежие яйца отдавали тлением. Мы молча пили вино. Оно казалось маслянистым и тоже пахло смертью. Тишина. Перед глазами покойники, обнявшиеся друг с другом. И на другой день и на третий то же самое. Аппетит не возвращался. Мы едва не валились с ног.

Из райцентра прибыл инспектор — инструктор райкома комсомола, статный, красивый парень с кудрявыми волосами. Олару его звали. Отец принял его по всем правилам, пусть не думает, что в Кукоаре живут скопидомы.

Кольцо на пальце Олару подсказывало мне, что он из местных, не приезжий, каким хочет выставить себя. Но я не подавал виду и ждал, что будет дальше.