Мосты

— Гирова — в Вадулеку, Гиришены — в Брынзены!

Дошла очередь и до нашего села.

— Кукоара — в Ордашей! В нашем селе останется только председатель сельсовета, Костаке Фрунзэ.

— А как нам быть? У нас повестки.

— Не беспокойтесь… Эвакуируйте сначала свои семьи. В армию тогда пойдете со спокойной душой.

После собрания отец обнял меня. Так мы и пошли молча домой.

— И мне повестка?

— Да.

— Что же не сказал?

— Такую весть… Какой отец поспешит…

— На когда?

— Холостым… прибыть через три дня.

— Мать уже знает?

— Нет… Ты ей не говори.

— Я вас послушался… и глупо сделал!

— Почему?

— Надо было поехать с тем майором!

— С майором?

— А что? С ним что-то случилось?

— Майор убит…

Отец умолк, покусывал ожившую вишневую веточку.

— Остался один… Хотел усыновить Никэ. Не отдал я ему мальчика. Тогда хотел взять тебя с собой на фронт. Чтобы хоть тебя оберегать от смерти. Свою семью уберечь не удалось…

Страшнее войны, наверно, нет ничего на свете. И в первую очередь гибнут лучшие.

Услышав об эвакуации, дед так и взвился.

— Это вместо того, чтобы выдать каждому по винтовке — держи, стреляй в басурмана… Никуда не уйду из Кукоары! Так и передай… Петраке ушел и больше не вернулся. Знаю я, как это бывает.

Да, значит, достается война и на мою долю. Каждый день прибывали группы мобилизованных с Украины. Среди них много молдаван.

Осточертела война мужикам! Скорей бы закончилась! Некоторые батальоны почти до передовой ехали в штатском. Военное обмундирование, амуниция двигались следом.

Хорошо одетые и вооруженные солдаты сменяли тех, кто промок, озяб в окопах. На переформировании можно было выкупаться в баньке, переодеться в чистое, отдохнуть денек-два.

Я подружился с парнем из Сибири, моим погодком. Он уже успел побывать на передовой. И в вине понимал толк. За него почти все с себя отдал. Дурашливо смеясь, показывал, что под гимнастеркой у него ни рубашки, ни майки. Собственно, и показывать не надо было: в метель, в дождь он всегда ходил с расстегнутым воротом, сдвинув шапку набекрень. Глядя на него, дедушка усмехался.

— Шапка съехала на ухо и вином налито брюхо… У этого парня закалка… Холод ему нипочем!

Митря частенько заходил ко мне. Уговаривал выпить. Кто знает, что нас ждет. Митря пел:

И опрокидывал еще кружку вина. Потом мы снова возвращались к своим секретам, к своим планам. И вдруг Митря предложил:

— Слушай, Фрунзэ, давай умотаем в Сороки. Там создаются новые партизанские отряды. Все равно война… Чему бывать, того не миновать!

За три недели Митря успел вступить в комсомол. Теперь он готовился уйти в партизаны, которые действовали в еще не освобожденных районах. Целыми днями Митря с другими ребятами околачивался в Теленештах. Когда райцентр эвакуировался в Кицканы, и он туда перекочевал.

Старинное присловье: и год того не принесет, что час порой приносит, — подтверждалось на каждом шагу. Только мы эвакуировались — меня вызывают в Ордашейский сельсовет.

— Вот тебе подвода… Поезжай в Кицканы!

— А зачем?

— По телефону вызвали…

В Кицканы! Неужто в армию? Отец остался в селе, на передовой. Никэ совсем отбился от дома, даже поесть не забегал. Вместе с мальчишками целыми днями прыгал по валунам у Реута. С ордашейского берега они перебирались на противоположный, ходили на Пиструенский луг смотреть самолеты.

Наши недавно сбили немецкую «щуку», и дети стали играть в летчиков. Никэ был первым пилотом у нас в роду. День-деньской не вылезал из кабины сбитого самолета.

В иные дни девушки брали Никэ с собой в наряд мыть военные самолеты на лугу. Не знаю, как мама одна управлялась с хозяйством. Но что я мог поделать?

С этими мыслями я сел в сельсоветскую бричку и направился в Кицканы.

Прибыв туда, я словно попал в другую страну. Танцы, военный оркестр, концерт.

— Норок![17]

— Доброго пути, товарищи!

— Счастливого возвращения!

— Возвращайтесь невредимыми…

Все Кицканы вышли провожать партизан. Я искал глазами Митрю. Будто сквозь землю провалился мой дружок.

— Он в Игнацей, на суде! — сказал мне богзештский комсомольский секретарь, тоже одетый по-походному. Красная ленточка на шапке, автомат на плече. — Его вызвали свидетелем…

— Меня тоже зовут в Игнацей…

— Вы в самом деле видели, как подстрелили нашего парашютиста у вас в лесу?..

— Нет, это не в нашем… В Германештском. Нас туда погнали как допризывников.

— Митря говорил, что знает каких-то парней из Бравичей… Вот его и вызвали в суд. Поймали предателя. Его будет судить трибунал.

— А кто этот гад?

Какой-то заморыш из Германешт…

В Игнацей я добрался пополудни. Предателя уже успели осудить болтался на виселице, поставленной на майдане, в центре села, возле школы.

— Из-за этих свидетельских показаний военкомат дал нам двухнедельную отсрочку. Тьфу! — сердился Митря. — Не суждено мне бродить с трофейным оружием по Спериецкому лесу.

А я все не мог опомниться. Закрывал глаза — и передо мной возникало лицо предателя с вывалившимся языком…

Лишь на обратном пути, сидя рядом с Митрей, пришел в себя. Вспомнилось, что у Мариуцы Лесничихи много родичей в Спериецах.

— В свидетелях и нужды не было, — говорил Митря. — Об этом гаде писали румынские газеты, фотографии его помещали… Хвалили за патриотизм. В Оргееве ему премию выдали… Трибунал его ткнул носом во все это. Пришлось сознаться. Вот так, Тоадер, брат его, — самый старый комсомолец в районе, а этот болтается на виселице. И поделом… Из охотничьего ружья убил партизана!

Дороги наши расходились. Это мы оба чувствовали. Митря заехал в Ордашей попрощаться с родными, со знакомыми девушками… Оттуда собирался прямо в Сороки. Попутных военных грузовиков — сколько хочешь: через Ордашей проходило шоссе.

Когда я вернулся, меня сразу вызвали в сельсовет:

— Вот какая история… Тебе выдана бронь!

— Это еще что за штука?

— С чем ее едят? Сейчас скажу…

Заместитель отца, бадя Маноле, страсть как любил поточить лясы где-нибудь в тени акаций.

— Значит, так… Ты на некоторое время избавлен от войны, потому что пойдешь на трудфронт… Военкомат выдал тебе бронь… Бумага так называется.

— И что я должен делать?

— Поедешь на «фабрику учителей». В Алчедар… У революции много фронтов, как сказал товарищ Шеремет.

Алексей Иосифович Шеремет — это я знал — был заведующий отделом агитации и пропаганды Теленештского райкома.

— Пока будешь бригадиром на мойке самолетов. А то я посылаю команды из одних девчат. Целый день заигрывают там с солдатами. Когда им самолеты мыть?.. Норма-то везде есть…

— Хорошенькое дело… Легче пасти табун кобылиц!

— Ничего не поделаешь… Только они у нас и остались в селе, бедняги. И на полевых работах, и в наряд ходят, и даже концерт на фронте устраивают. Ты-то, может, скоро от них избавишься… А я уж вряд ли.

4

Когда настала майская теплынь, Никэ из воды не вылезал — столько купался в Реуте, что совсем отощал. Мама боялась, что вода его всего высосет. Или заболеет легкими. Еще она боялась омутов, воронок. Как бы не утонул!

С тех пор как я стал у девушек бригадиром, Никэ уже не ходил помогать мыть самолеты. Однажды наш самолет У-2, по прозвищу «кукурузник», атаковали два «мессершмитта», которых у нас называли «щуки». Этот непритязательный «кукурузник» отлично проявил себя на фронте. Летал в темноте, как филин, заглушая мотор над немецкими окопами… Потом высыпал немцам гостинцы на голову и, маневрируя над самыми верхушками деревьев, быстро ускользал:

17

Счастья (молдавское приветствие).