Карьера

Бог и Адам. Понятно, что Валентин Платков стал центром бурных событий. И вот как-то выбрал я момент, когда Валентин в разговорчивом настроении, а во мне ничего такого директорского нет: хожу по делянке, питаюсь брусникой. «Валентин, – говорю, – вы были правы с рукавицами, сто раз правы, но откуда такая быстрота реакции, откуда, я бы сказал, такой опыт? Ведь к нам прямо из школы… В чем дело, а, Валентин?» Он тоже брусникой занимался, вытер губы, улыбнулся и сказал: «А у меня дед верующий. В церковь ходит и библию наизусть цитирует». – «Информацию принял, – отвечаю я, – только связи пока, простите, не улавливаю». Он еще раз улыбнулся, хорошо так и открыто улыбнулся. «А вот что, Игорь Александрович, бог сказал Адаму: „В поте лица своего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься…“ Смотрю на Валентина: бледен, глаза сверкают, зубы стиснуты. „Никогда не примирюсь! – говорит он. – Не для того миллионы людей погибли, чтобы человек оставался прахом. Не для того строим коммунизм! Торжественных слов не хочется, но „созидатель“ – это все-таки точно, Игорь Александрович. Вот почему я не хочу набивать на руках мозоли. Не хочу, понимаете!“

С чего начинается армия. «С меня, то есть старшины. И – внимание – с портянки!» – грассируя, говорил мой родной артиллерийский старшина, раздавая новенькие фланелевые портянки. «Кладете портянки под сорок пять градусов к ступне, пальцы расслабляете, коротким концом мягко обертываете ногу. Мягко, повторяю! Туго будете натягивать длинный конец…» Ребята возятся с фланелью, а на лицах читается: «Какие портянки? Где бронетранспортеры, танки, тягачи с небольшими, но все-таки ракетами?» И старшина представляется этаким мамонтом… Нет, действительно, какие могут быть портянки, когда казарма вдруг вздрогнула – это перешел на сверхзвуковую скорость истребитель с соседнего аэродрома. Одним словом, не пользовался старшина успехом: не слушали мы его, затаив дыхание, и дело кончилось бедой.

Было учение. Сидели в непролазной грязи танки и бронетранспортеры, вертолетное сообщение нарушило б секретность, и рядовой Волкоморов, получив приказ, отправился на КП полка с донесением, но не дошел – растер в кровь обе ноги, набил кровяные мозоли… Нда-а!

А в армии народ серьезный и понимающий, бдительно следящий за тем, чтобы у солдата все было сверхнормативным – спортивная и бодрая подтянутость, рациональное питание, переменные нагрузки, создающие устойчивое хорошее настроение. А здесь – мозоли, а здесь – недоставленное донесение и два «подследственных» человека. «Кто старшина? Гладков. Старшину Гладкова сюда! Почему не проверили экипировку рядового Волкоморова? Отвечайте!»

Повторяю, военные – люди суровые, полутонов в разговоре с теми, кто поставил под угрозу судьбу учения, не признают, но они правы, так как, в конечном счете, заботятся о человеке. Будь у Волкоморова хорошо навернута портянка, пришел бы он на КЛ своевременно, получил бы благодарность да еще и нашивку на погоны, а вместо этого сидит без ремня в малосимпатичном помещении… Минуточку! Сейчас вы поймете, почему мне понадобился экскурс в армейские дела.

Этого не должно быть. Наша эпоха, советский образ жизни родили слова, которые истории не были известны: «самоотверженный труд». Как человек деловой, произносящий слово «труд» не реже, чем «хлеб», я, поверьте, гипнозу слов не поддаюсь и потому понятие «самоотверженный труд» знаю и признаю только в его истинном и единственном смысле… Представьте! На некий трудовой участок выходит группа рабочих, вооруженная следующими необходимыми вещами: знанием конечной цели труда, пониманием связи своего труда с предыдущими и последующими звеньями, умением трудиться и, наконец, уверенностью в точности материальной оценки труда в случае производственной удачи. Вот условия, при которых, как я выражаюсь, лесосека поет…

Увидите хороший зимний или летний день, услышите беспрерывный вой бензопил, ровное тарахтение тракторов, заглянете в разрумянившиеся лица ребят, и вам придет на ум единственное слово: «вдохновение», причем то же самое прекрасное вдохновение, которое, по обывательскому мнению, переживают только служители муз или ученые, открывающие закон всемирного тяготения. Вот и мы тоже – вдохновение, радость, улыбка. Рабочий час для ребят кажется пятиминуткой, а в конце смены раздается сожалеющий вздох: «Пересменка!» Вот это и есть самоотверженный, вдохновенный труд… Так всегда должно быть, думаю я, и так, в конечном итоге, всегда будет, но ведь еще существуют рядом люди, из-за которых жизнь моделируется иначе. Речь идет о тех руководителях производства, которые понятие «самоотверженный труд» опошляют, усматривая прямую связь между ним и трудовыми мозолями. Этого не должно быть!

Спекулянт. Он любит употреблять ученые слова, на его письменном столе как бы небрежно разбросаны свежие технические журналы. Надо сказать правду: много утечет воды, пока ты однажды поймешь, как он дико, дремуче, непроходимо невежествен.

Этот человек удерживается в кабинете благодаря бессовестной спекуляции двумя понятиями: «план» и «вдохновенный труд». Мать родная, как он спекулятивно использует все это! Как? Каким образом? Да очень просто! Он прекрасно знает, что если бригаде или коллективу всего участка скажешь, что под угрозой производственный план, то немедленно появятся к жизни могучие силы. Ребята понимают: план – это закон, план – это престиж, план – это, наконец, деньги. А такой горе-руководитель пафосно восклицает: «Ударным трудом преодолеем трудности!»

А трудности вот такие. Он, технически грамотный человек, плохо расставил рабочую силу, трелевочные волоки не расчищены. Мало того, вчера послал на лесосеку вместо двух вальщиков трех – хлысты лежат так, словно их специально запутали. И последнее: он две недели не был на лесосеке и не знает, что подъездной автомобильный ус к эстакаде превратился в ров, который при песчаных почвах нечем засыпать, – автомобили садятся на передние и задние мосты…

Вот такая обстановочка на лесосеке, когда спекулянт за восемь дней до окончания квартала призывает «упорным трудом выполнять и перевыполнять план»!

Приезжают парни на лесосеку, грустно переглядываются, а потом садятся за рычаги тракторов и кранов, берутся за баранки буксующих МАЗов, канатоходцами пробираются между спутанными хлыстами. И начинается! Набиваются мозоли от чокеровочных тросов, машины вытаскиваются буквально руками. И лес идет, и работа не останавливается, и если попадет в лесосеку несведущий человек, то невзначай подумает: «Как отлично трудятся люди!»

Ох, расскажу про конец карьеры вот такого «деятеля». Было это в леспромхозе моего друга Ивана Шерстобитова, картина была подобна описанной, план не только выполнили, но и перевыполнили, и начальник участка влез на трибуну: «К своему удовлетворению докладываю, товарищи, что благодаря принятым мерам со стороны руководства и самоотверженному труду план второго квартала…» Больше он ни слова не произнес – зал зашумел. Ровно, могуче и грозно зашумел, и это продолжалось до тех пор, пока спекулянт не покинул клуб…

В порядке дискуссии. Я, конечно, не настаиваю, я, так сказать, в смысле прощупывания мысли, но… армейским бы опытом воспользоваться, а, товарищи! Старшину, я вам забыл сказать, за портянку в запас уволили, рядового Волкоморова на гауптвахте выдержали, а вот спекулянта только перевели на другую работу…

Конечно, большинство наших командиров производства – прекрасные специалисты. Они делают все, чтобы людям работалось хорошо, весело, легко, понимаете, легко. И горе пустозвону, вроде того, о котором шла речь. А для начала, товарищи, перестанем, наконец, умиляться на рабочие мозоли и носить их как нагрудный почетный знак.

ОТКРОВЕННО О «РАБОЧЕЙ ЗЛОСТИ»

Сразу полемика. Категорически не согласен: перечисление достижений нашего или какого другого хозяйства – это скорее всего финал лекции, беседы, но только не начало… Советские люди многого достигли, успехи велики, перечисление их занимает столько разговорного времени, что у тебя не остается нужных минут для анализа недостатков… Начнем с критики, а?! Смотрю недавно телевизор, выступает мой однокашник, говорит: «Были трудности, но мы закатали рукава, мобилизовались. Рабочая злость – она помогла…» Мне стало грустно, очень грустно.