Страница 10 из 13
– Что-нибудь хорошее будет в моей жизни? – перебил он. – Будет, – уверенно сказал я. – В твоей жизни будут очень счастливые дни. Но их будет немного…
– А кто сказал, что хорошего должно быть много, – отвернулся он.
Я промолчал. Как-то надо было объяснить, что произойдет с ним дальше.
– Знаешь, как бы тебе… Одним словом, произойдут очень серьезные перемены, и то, о чем ты сейчас мечтаешь как о несбыточном, станет реальностью. Ты станешь президентом некой, так скажем, культурной ассоциации.
– Что это? – изумленно спросил он.
– Это… Как бы тебе объяснить… Это такая организация, которая финансирует театры, кино и многое другое…
– Не может быть!
– Может. Хотя поверить в это действительно трудно.
– А знаешь, – покраснел он, – я часто думаю: вдруг мне придет большое наследство, ну, откуда-нибудь, бывает же такое, и я построю свой театр и дом для актеров. И чтоб ни на кого не похоже. У тебя, конечно, есть театр?
– Конечно, – соврал я.
Я и забыл про театр, хотя когда-то создавал фирму ради него.
– И как? – оживился он.
– Трудно сказать. Мы только открылись, – глупо врал я.
– У тебя все получится, – убежденно сказал он. – Не может не получиться.
И тут меня прорвало. Я понял, что вот-вот проснусь и уже никогда не вернусь, не переживу с ним все от начала до конца.
– Послушай, – заторопился я, – я не знаю, что будет дальше со мной, я знаю все, что будет с тобой. Тебе будет трудно, но ты будешь счастлив. Счастлив сейчас. Я завидую тебе…
Он встал, скинул с плеч прожженный, с выведенным хлоркой номером на груди бушлат и протянул мне.
– Оставайся…
Я потянулся к бушлату, но уже раздавался в моей квартире другой и третий телефонный звонок – меня настойчиво звали из будущего…
Звонили из префектуры. Вежливо пожелали доброго утра и предложили к одиннадцати приехать за ордером.
– За ордером? – переспросил я.
Меня как отрезало ото сна, от той, теперь казалось, не моей жизни. Ордер! Это было больше чем орден, это была удача.
Здание в центре. Зачем оно мне, подумалось на секунду. Я даже не знаю, как им распорядиться. Выбить свой профиль и написать «Здесь жил и работал я». Я и добивался-то его больше из спортивного интереса – получится, не получится. Получилось.
Нужно вставать, но можно немного и поваляться. Я взял со столика сигарету и закурил в постели.
В плохой литературе все отрицательные персонажи курят длинные красивые сигареты «Мальборо». Такую же закурил и я, но, вопреки всему, отрицательным персонажем себя не почувствовал.
Нужно вставать. Я встал, прошел в душ. По пути зацепил рукой висевшие на стене перчатки и оставил в давнем налете пыли черную лаконичную полосу.
Когда-то, невзирая на уговоры моего старого, наивного как слеза тренера Филиппыча, я не дотянул до мастера спорта. Надоело подставлять голову под жесткие удары противников – я всегда придавал ей принципиальное значение.
– Жизнь – ежедневное насилие над собой, – любил повторять Филиппыч. – А для твоей головы хорошая встряска. Мозги не застоятся.
Но я не дотянул.
Теперь мне было обидно. Если когда-нибудь в монографии обо мне появились бы скупые строчки: «был мастером спорта по боксу», – я бы не возражал. Это придало бы излишнюю мужественность моему кропотливому восхождению.
Из зеркала на меня смотрело нечто лысеющее, седеющее, с опавшими мышцами и легким наплывом жирка по бокам.
«Вернуться, что ли, к Филиппычу…»
Но те плотные слои атмосферы, в которые я постепенно пробивался, позволяли себе коротать досуг исключительно в большом теннисе, куда помимо воли был втянут и я, вот уже третью неделю, как попка, стуча мячиком о деревянную стенку. Спорт этот давил на меня своей сытостью, великосветскостью, и, презирая себя, я с каждым днем все ожесточеннее колотил о стенку.
Я сотворил себе нежную, розовую как закат яичницу с помидорами, заварил крепкий чай, вымыл посуду. Я любил и умел делать и то и другое – в этом действии еще теплились остатки моей независимости, моего пошатнувшегося «я».
Днем я заехал в издательство, где уже больше года должна была выйти моя первая книжка. Книжка была ничтожно мала – сто с небольшим страниц, но издание все откладывалось и откладывалось, и сегодня я твердо решил, что еду в последний раз.
Я давно не заказывал пропуска, одаривая дежурного вахтера роскошно-глянцевой визиткой и ощущая на себе подчеркнутую любезность его взгляда.
– Хорошо, что вы появились, Боря, – встретила меня Наташа, – готова верстка вашей книги.
Наташа начинала со мной год назад, выстраивала мучительно дававшиеся фразы, и эта книжка была нашим общим ребенком.
Она протянула мне пачку типографских листков.
– Посмотрите, может, будут правки.
– Нет. – Час, ожидаемый столько лет, наступил – вряд ли я что-нибудь соображал сейчас. – Я все равно ничего не пойму.
– А ваш последний рассказ я не включила, он… – Наташа отвернулась. – В вас оборвалась какая-то струна, Боря…
Я увидел гитару с пронзительно лопнувшей, повисшей струной. Их оставалось всего пять – на семиструнную я не тянул. Какая же порвалась? Неужели первая, самая тонкая?
Утром, открывая дверь офиса с надписью «Президент ассоциации» и принимая от восторженной, готовой спать со мной в любую минуту секретарши папку скопившихся факсов, я чувствовал себя по-прежнему уверенно и непринужденно.
Вечером раздался короткий, исполненный достоинства звонок в дверь.
На пороге стояла она с двумя чемоданами.
– Борис… – стакатто пал на меня с небес ее голос.
Как я добивался этой женщины, бредил по ночам, замирал при звуке ее голоса, и вот она пришла.
Я принял ее чемоданы – они были неподъемны. Она пришла навсегда.
Ночью я целовал прохладную сиреневую ткань ее пеньюара и плакал.
Как плавны и элегантны были ее движения, как изысканно надевала она туфли, как грациозно разбивала яйцо над шипящей сковородой. Квартира источала тонкий запах ее духов, звучала лютневая музыка и, входя домой, меня подмывало перекреститься.
– Борис… – говорила она, не утруждая себя продолжением, но это обращение имело такую гамму оттенков, что остальная часть фразы и в самом деле теряла всякий смысл.
К нашему дому приблудился рыжий лохматый пес – Пушок. Беспородного, его выгнали из дома хозяева, и теперь он обретался в подъезде, плача и вздрагивая по ночам от пережитого потрясения.
Вероятно, пройдя несколько кварталов и очутившись в бедных «хрущевских» районах, он был бы подобран и обогрет чьими-то добрыми руками, но в нашем породистом доме, где вечерний собачий моцион больше напоминал парад состоятельности, ему приходилось довольствоваться объедками, приносимыми жильцами первого и последнего этажей. Делал это и я.
Как-то за завтраком я попросил ее:
– Заверни мне, пожалуйста, колбасу – я отнесу тому псу во дворе.
– Борис! – она укоризненно повела плечами, вскинула брови, и ее недоумение отразилось в моих глазах.
«Что за вздор? – перевел я. – Подобные выходки тебе не к лицу».
А Пушок, славный, привыкший ко мне Пушок сначала печально провожал меня взглядом, потом стал отворачиваться, и к его тревожным ночным снам прибавились лишние конвульсии от моего предательства.
Прости, Пушок. Где тебе разобраться в наших тонкостях.
Ассоциация набирала финансовые обороты. Работал известный закон экономики: деньги к деньгам. И было совершенно непонятно, при чем здесь вообще культура.
Звонили со студии: предлагали цену за сценарий и режиссеров, готовых приступить к съемкам хоть с завтрашнего дня. Я обещал перезвонить.
Как неожиданно повернулась ко мне фортуна. Как неотвязно преследовала меня удача. Я не верил, ждал сбоя… Он должен был произойти, но не произошел. И постепенно, как-то само собой, я стал привыкать к новому состоянию.
Однажды, вернувшись домой, я застал моего компаньона Шурика и с ним нечто крысоподобное, с невероятно развитой грудной клеткой и маленькими красными глазками.