Страница 14 из 21
— Давно идет дождь?
— Уже больше двух дней, — ответил Лот.
— Значит, мы его потеряли. — Вилли равнодушно взглянула на промокшие деревья. — Все пропало.
— Ничего не пропало, — тихо сказал он. — У нас дочка.
— А ты хотел сына.
— Нет, я получил именно то, что хотел, — двух Вилли вместо одной. Это даже лучше, чем корова, — ухмыльнулся он. — Что мне сделать, Вилли, чтобы я был достоин всего этого? — Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
— А что мне сделать? — медленно спросила она. — Что мне сделать, чтобы еще больше помочь тебе?
— Не могла бы ты сходить за продуктами, Вилли? Вилли отпихнула от себя Лота.
— Ч-что ты сказала, Люсия? — переспросила она с запинкой.
— Я сказала, не могла бы ты на этот раз сама сходить в магазин за продуктами? Я на этой неделе ходила каждое утро, а сейчас я занята.
Мисс Виллертон отодвинулась от пишущей машинки.
— Очень хорошо, — резко сказала она. — Так что надо купить?
— Дюжину яиц и два фунта помидоров, только зрелых, а еще не запускай, будь так добра, свою простуду. У тебя уже глаза слезятся и голос хриплый. Возьми аспирин на полочке в ванной. Чек для магазина выпиши с общего хозяйственного счета. И надень пальто, на улице холодно.
Мисс Виллертон закатила глаза.
— Мне сорок четыре года, — произнесла она, — и я в состоянии сама о себе позаботиться.
— Ага, только помидоры возьми зрелые, — ответила Люсия.
Мисс Виллертон в неровно застегнутом пальто тяжелой поступью поднялась по Брод-стрит и зашла в продуктовый.
— Так что же там было? — пробормотала она. — А, да, две дюжины яиц и фунт помидоров.
Она прошла мимо полок с консервами и крекерами и направилась к ящику, где всегда лежали яйца. Но яиц в нем не было.
— А где яйца? — спросила она паренька, который взвешивал стручковую фасоль.
— Только яйца от молодок есть, других нету, — ответил он, вытаскивая из мешка очередную горсть фасоли.
— Ну и где они и в чем разница? — спросила мисс Вил-лертон.
Он высыпал несколько стручков назад в мешок, наклонился над ящиком с яйцами и достал картонную упаковку.
— Вообще особой разницы нет, — сказал он, играя жвачкой во рту, — молоденькие курочки или что-то типа того, точно не знаю. Берете?
— Да, а еще мне нужно два фунта помидоров. Зрелых, — прибавила мисс Виллертон.
Она не любила ходить за покупками. Ну почему эти работнички всегда ведут себя настолько снисходительно. При Люсии этот парень не стал бы так копаться. Она заплатила за яйца и помидоры и поспешно удалилась. Здешняя обстановка ее как-то угнетала.
А вообще глупость какая-то. Ну что может быть в продуктовой лавке угнетающего? Здесь же не происходит ничего, кроме пустяковых бытовых хлопот — женщины фасоль покупают, катают детишек на продуктовых колясках, торгуются из-за пятидесяти граммов кабачков, — что им это, спрашивается, дает? Имеют ли они, подумала мисс Виллертон, хоть малейшую возможность для самовыражения, для творчества, для искусства? Все вокруг нее было как всегда: люди наводняют тротуары, куда-то спешат с кучей пакетиков в руках и с кучей пакетиков в головах, вон женщина с ребенком на поводке, дергает его, толкает, оттаскивает от витрины с хэллоуинской тыквенной головой, так и будет, наверное, дергать и тащить его всю свою жизнь. А вот еще одна, выронила сумку с продуктами прямо посреди улицы, и другая — нос утирает ребенку. Дальше плетется старуха с тремя внуками, которые прыгают вокруг нее, а за ними, вульгарно сплетясь, вышагивает какая-то парочка.
Мисс Виллертон внимательно рассмотрела их, когда они приблизились и прошли мимо. Женщина была дебелая, со светлыми волосами, толстыми лодыжками и мутными глазами. Она носила туфли-лодочки на высоком каблуке и голубые носочки, коротенькое хлопчатое платье и клетчатую жакетку. У нее было рябое лицо, а шея выдавалась вперед, словно она пыталась принюхаться к чему-то, что уже убрали. На лице ее играла бессмысленная улыбка. Мужчина был длинный, тщедушный и лохматый. Плечи его ссутулились, желтые бугорки избороздили мощную красную шею. Он неловко сжимал в своих руках ладони спутницы и раз или два слащаво улыбнулся ей, так что мисс Виллертон могла разглядеть его прямые зубы, печальные глаза и отметины сыпи на лбу.
— Бр-р-р-р-р, — передернуло ее.
Мисс Виллертон выложила продукты на кухонный стол и вернулась к пишущей машинке. Она взглянула на заправленный листок. «Лот Мотэн подозвал свою собаку, — значилось на нем. — Собака навострила уши и подползла к нему на брюхе. Он потрепал животное за короткие щуплые уши и опрокинулся вместе с ним в грязь».
— Звучит кошмарно! — проворчала мисс Виллертон.— Да и тема никуда не годится, — решила она; нужно нечто более живописное, более художественное.
Мисс Виллертон долго глядела на пишущую машинку. Потом вдруг восторженно забарабанила кулачками по столу.
— Ирландцы! — взвизгнула она. — Ирландцы!
Мисс Виллертон всегда обожала ирландцев. Их акцент казался ей очень музыкальным, а их история — просто великолепна! А какой народ, восторгалась она, это же ирландский народ! В них, таких рыжеволосых, широкоплечих, с густыми вислыми усами, — чувствовалась настоящая сила духа.
ГЕРАНЬ
Старый Дадли устроился поудобнее в кресле, постепенно принимавшем форму его тела, и уставился в окно. Он смотрел на расположенное в пятнадцати футах от него окно дома напротив из потемневшего красного кирпича и ждал, когда появится герань. Около десяти утра там всегда выставляли на карниз герань и убирали в половине шестого вечера. Бывшая соседка, миссис Карсон, тоже держала на окне герань. Там, где он жил раньше, было полно герани, и гораздо более красивой. «У нас-то герань шикарная, думал Старый Дадли.— Не чета здешним чахлым кустикам с бледно-розовыми цветочками и зелеными бумажными бантиками». Герань в окне напротив напоминала старику о сыне Гризби, больном полиомиелитом мальчике, которого каждое утро вывозили на инвалидной коляске из дома и оставляли во дворе сидеть и щуриться на солнце. Лутиша посадила бы герань в землю перед домом и через несколько недель у нее вырос бы роскошный куст, достойный всяческого восхищения. Люди, живущие напротив через переулок, не возились со своей геранью. Они просто выставляли растение жариться на солнце день напролет, причем ставили так близко к краю, что ветер запросто мог скинуть цветочный горшок вниз. Герань ничего не значила для них, ровным счетом ничего. Ей нечего там делать. Горло Старому Дадли сдавил спазм. У Лутиши все растения моментально приживались. У Рейби тоже. Он чувствовал ком в горле. Он откинул голову на спинку кресла и попытался подумать о чем-нибудь другом. В последнее время у него почти не осталось мыслей, от которых к горлу не подкатывал бы ком.
В комнату вошла дочь.
— Не хочешь пойти прогуляться? — спросила она чуть раздраженно.
Он не ответил.
— А?
— Нет.
«Сколько еще она собирается стоять здесь!» — подумал Старый Дадли. При виде дочери к глазам у него подступили слезы. Сейчас они польются по щекам, и она увидит. Она уже не однажды видела такое и всякий раз смотрела на него с жалостью. Казалось, она жалела и себя тоже. «Но она избавила бы себя от подобных переживаний, — подумал он,— если бы оставила меня жить в моем старом доме и выполняла свой чертов дочерний долг не столь рьяно». Она вышла из комнаты, испустив тяжелый вздох, который снова напомнил Старому Дадли о той минуте (винить здесь дочь не приходилось), когда он внезапно решил перебраться в Нью-Йорк и жить с ней.
Он мог бы отказаться от переезда в последний момент. Мог бы заупрямиться и заявить, что хочет жить там, где прожил всю жизнь, и, будет она ежемесячно посылать ему деньги или нет, сумеет прокормиться на свою пенсию и случайные заработки. Пусть она оставит свои чертовы деньги себе: ей они нужны больше. Она обрадовалась бы, сними он таким образом с нее все дочерние обязанности. Тогда она могла бы сказать, что если отец умер в одиночестве, то сам виноват в этом. Если он болел и ухаживать за ним было некому, что ж, он сам хотел этого, — могла бы сказать она. Но в глубине души он мечтал увидеть Нью-Йорк. Однажды, еще ребенком, он был в Атланте и видел Нью-Йорк в кино. Фильм назывался «Ритм большого города». В больших городах кипела жизнь и творились важные дела. На какое-то мгновение желание увидеть Нью-Йорк всецело завладело душой Старого Дадли. В городе, который он видел в кино, наверняка найдется место для него! Это средоточие жизни, и там есть место для него! «Да, — сказал он, — я перееду».