Страница 8 из 18
Помещичий дом в Синде — это не только жилье, но и крепость в прямом смысле этого слова. Наружные стены без окон, двери тяжелые, обитые железными или медными полосами, массивные кованые петли — все выглядит вечным. Трудно представить себе такой дом новым, да едва ли кто-то из живущих ныне и упомнит, когда он строился. В незапамятные времена поселились в этих местах Бхутто, дом перестраивался, достраивался, расширялся. Такой дом — надежная защита от разбойничьих шаек, время от времени наводящих страх на округу, и от недругов-соседей и убежище на случай гражданских смут, столько раз потрясавших Синд.
На следующий день отправляемся в Мохенджодаро — город мертвых (третье тысячелетие до нашей эры). В середине двадцатых годов археологи неподалеку от Ларканы раскопали настолько старый город, что в памяти живущих не сохранилось даже смутного эха его существования. Написано о Мохенджодаро много, а известно мало. Кто были жители города, на каком языке говорили, что за злая участь их постигла — эпидемия ли, голод, завоеватели — все это темно, погребено в тех глубинах, проникнуть куда может только фантазия.
Прямые, ровные и широкие, мощенные кирпичом улицы, окаймленные строгими рядами домов, остатки общественных зданий — стертый временем контур большого города, где кипела жизнь. Знаменитая статуэтка танцовщицы — грациозная, гордая женская фигурка, в музее хранятся скульптурные изображения животных, резные печати с обрывками никому не известных письмен.
Грунтовые воды поднимаются, вытесняют наверх всеразъедающую соль, и в Мохенджодаро кирпичная кладка покрывается беловато-серым налетом, рыхлеет и разрушается. Древний город мало-помалу исчезает, на сей раз — окончательно. Интересно, что в древнем городе не найдено оружия.
Поездка по Синду, совершенно очевидно, не замышлялась министром как познавательная и развлекательная. Зульфикар Али был политиком, стержень его бытия составляло неукротимое стремление к власти. Для политика такого склада не существует дружбы, глубоких привязанностей, личных симпатий, увлечений, пожалуй, даже морали. Все искусно имитируется, если это надо для достижения главного — власти!
В уютной, безукоризненно чистой, щеголевато обставленной гостиной дома в Ларкане идут конфиденциальнейшие беседы. Советский посол слушает, кивает, соглашается, иногда спорит, но не выходит за ту невидимую дисциплинарную черту, чувство которой присуще каждому настоящему дипломату, в какой бы обстановке он ни оказался.
Министр же отчаянно смел и даже безрассуден в своих высказываниях. Лишь позднее стало ясно, что он согласовал свои действия с Айюб-ханом. И, тем не менее, Зульфикару Али даже в этих рамках было тесно. Уже в то время он видел себя не министром природных ресурсов (именно этот пост занимал он в январе 1961 года) и не министром иностранных дел, которым он стал позднее, а главой пакистанского правительства и государства.
Зульфикар Али очень любил влиять на людей, размягчать их потоком умных слов, выискивать слабинку у собеседника и бить в одну точку, пока человек не становился воском в его руках.
Зульфикар Али обладал привлекательной, живой внешностью — высокий умный лоб, зачесанные назад, слегка вьющиеся волосы тогда еще лишь с редчайшими проблесками серебра, продолговатое, оливкового цвета лицо с крупным, пожалуй, немного длинноватым носом, выпуклыми, отчетливо семитского типа, четко очерченными губами, черные, не очень большие глаза и черные брови. Лицо жило — от души смеялось, улыбалось, хмурилось, негодовало. Молод, жизнерадостен, умен и щедр был тогда Бхутто, и, видимо, свод государственных пакистанских небес, который он готовился принять на свои плечи, казался ему в ту пору, издалека, легче пуха.
Америка, держащая Пакистан мертвой хваткой военной и продовольственной помощи, втянувшая его в СЕНТО и СЕАТО, создавшая здесь свои, нацеленные на Советский Союз, базы, Америка, подкупающая пакистанскую бюрократию и военных, наглая, ненадежная, своекорыстная, высокомерная Америка — вот что больше всего тревожило министра. Как бы далеко ни уходила нить беседы, рано или поздно она возвращалась к тому, что Пакистану необходимо сбросить удушающее бремя союзнических отношений с США, обрести не фиктивную, а подлинную независимость. Именно из Пакистана, с американской базы Бадабера, совсем недавно вылетел печально знаменитый шпионский самолет У-2, пилотируемый Пауэрсом. Самолет был сбит над Советским Союзом, разразился невиданный международный скандал, задевший сердце каждого пакистанского патриота, — американцы, разумеется, не считали возможным ставить пакистанцев в известность о том, в каких целях используется Бадабера. На многих высоких постах в Пакистане сидят американские платные агенты, шпионящие за каждым шагом Айюб-хана, контролирующие все действия правительства. СЕАТО и СЕНТО, ни на йоту не обеспечивая безопасности Пакистана, мешают наладить мирные добрососедские отношения с Индией. «И только Советский Союз, — говорил, убеждал, доказывал министр, — может помочь Пакистану разорвать путы нового колониализма».
Многое не получилось из той обширной и заманчивой программы, которую излагал министр послу. Жизнь идет по своим законам, государство отыскивает свое место во всеобщей системе отношений под воздействием не вполне контролируемых человеческой волей факторов. И если озаренному какой-то идеей лидеру и удается вытолкнуть свою страну из проторенной колеи, очень велик шанс, что страна вновь вернется на прежний путь, а лидер, смятый или раздавленный, останется на обочине.
Однако после нашего визита в Ларкану посол и министр энергично подтолкнули переговоры о заключении соглашения об оказании Советским Союзом содействия Пакистану в разведке на нефть и газ. Укрепилась за министром репутация самостоятельного, готового идти на риск человека. Как иначе объяснить его демонстративные, на глазах американцев, конфиденциальные беседы с советским послом?
Из тетради воспоминаний
Мне рассказывали, как оборвалось земное существование Зульфикара Али Бхутто. Апрель 1979 года. Гремят шаги тяжелых полицейских башмаков в предрассветной тишине, гремит ключ в тяжелой двери самой секретной, самой тщательно охраняемой камеры в тюрьме пакистанского города Равалпинди. На голом бетонном полу, под невыносимо режущим светом электрической лампы лежит человек, ни единым движением не отзывающийся ни на топот, ни на скрежет замка, ни на оклик. Дряхлый, изможденный, с остатками седых волос, прикрытый невозможно продранными и измызганными лохмотьями старик разбужен пинком в бок. Тюремный врач отыскивает высохшую, обтянутую пергаментной нечистой кожей, покрытую ссадинами и язвами руку и, торопясь, делает инъекцию. Старик вздрогнул, блеснувшие было глаза гаснут. Он чувствует еще, как кто-то приподнимает его с пола, чувствует, что его куда-то волокут, пытается идти сам и повисает на жестких руках полицейских.
Старик два года назад был премьер-министром и президентом страны, председателем правящей партии. Он любил, чтобы его называли «председатель Бхутто». Сегодня его ведут на виселицу…
Поездка в Ларкану была одним из самых ярких эпизодов моей командировки. Эта поездка дала мне возможность увидеть незнакомую мне страну такой, какой она была — с приветливым нищим народом; с отелями, в которых нет электричества; с бесспорной неординарностью ее тогдашних лидеров; с тонким изяществом зимнего восточного пейзажа: красное солнце, уходящее за пыльный горизонт, завораживающая текучесть воды в канале, затейливый силуэт безлистной акации, прозрачность высокого неба; с утиной охотой и охотой на куропаток; с разноголосьем базара: гортанные крики, вкрадчивый шепот, голос толпы и звон молоточков в медном ряду; с городами, на улицах которых не мелькнет женское лицо…
Работа тем временем шла своим чередом. Мне были поручены вопросы внутренней политики Пакистана, и я занимался этим с энтузиазмом. Знание урду давало возможность общаться не только с элитарными кругами, но и с простыми жителями страны. Я подружился с имамом одной из крупных мечетей Карачи и был у него желанным гостем. Усевшись на циновки в уголке мечети, мы пили чай и разговаривали о жизни. Коммунизм в моем изложении и ислам в толковании имама удивительным образом были похожи…