Страница 9 из 17
– Почему не взяли? – зло спросил Анискин. – Чего вон маленькой пренебрегли? Красивая, и в карман сунуть можно…
– Ах! – тоненько вздохнул Яков Власович. – О чем можно говорить, если…
– Плохая, никудышная икона, – тихо сказала Маргарита Андреевна.
– Да, – подтвердил Яков Власович. – Ворует иконы выдающийся специалист, может быть, он сам художник, и хороший художник…
Анискин прошелся по комнате, ставшей гулкой. Сел на подоконник.
Распахнутое окно с разбитой филенкой выходило в большой, хорошо ухоженный сад-огород, где росли карликовые фруктовые деревья, кусты смородины, малины, винных ягод, стелилась по земле клубника и так далее. Дорожки были посыпаны тонким ярко-желтым песком.
– Мама моя! – по-бабьи воскликнула Маргарита Андреевна, увидев сломанный и поваленный на землю куст редкой смородины. – Вандализм!
– Торопились! – деловито объяснил Анискин. – Так, говорите, вор, может быть, даже сам художник? Образованный, выходит?
И пошел-пошел ищейкой рыскать по саду, который, как выяснилось, выходил «задами» не на соседнюю улицу, как можно было ожидать, а в лес, примыкающий к деревне. «Улов» Анискина был невелик – несколько клочков ваты, следы кирзового сапога с крупной солдатской подковой, гвоздь.
– Обратно солдатский сапог, – бормотал участковый, неся на вытянутой ладони кусочки ваты и гвоздь. – А вот этот гвоздь, он от иконы?
– Да.
– Хорошо! А теперь вопрос другой: кто это в вашем собственном доме так громогласно разоряется и речь длинную держит?
Пожав плечами – она ничего не слышала, Маргарита Андреевна подошла к раскрытому окну, поднявшись на цыпочки, заглянула в него и сразу сделала шага два назад, а в окне появилась роскошная вавилонская борода.
– Поклон нижайший и добросердечный! – пропел отец Владимир и даже в раме окна умудрился отвесить поклон. – Пришел на тот случай, чтобы разделить вашу печаль и скорбь по поводу столь великой утраты, которая плача и стенания достойна.
И вдруг заговорил по-простецки.
– Федор Иванович, – сказал поп. – Ворюги так обнаглели, что мне под порог две плохих иконы из украденных подбросили и записку оставили… Издеваются, подлецы! Боже, наложи на мои скверные уста замок молчания!
Анискин мигом оказался возле окна.
– Какая записка?
На хорошей плотной бумаге форматом в половину писчего листа на портативной пишущей машинке напечатано: «Чему вас учат в духовных семинариях, идиот? Эти иконы в сортир повесить нельзя! Боттичелли».
– Боттичелли! – охнул Анискин. – Это какой же национальной принадлежности?
– Великий итальянский художник, – сказала за его спиной Маргарита Андреевна. – Эпоха Возрождения.
– Я от него мокрое место оставлю! – вдруг взревел голосом оперного Кончака поп. – Морду начищу, любо-дорого!
Из окна показалась несчастная физиономия Якова Власовича.
– Боттичелли, Тинторетто, Джорджоне, Рафаэль, а икон нету, – бормотал он. – Веласкес, Рубенс, Гойя, а обворовали… Репин, Суриков, Левитан, а коллекция – тю-тю… Греков, Сарьян, Иогансон…
В церковной ограде Анискин принимал из рук отца Владимира две подкинутые иконы. Молил:
– Пальцами, пальцами поосторожней цапайте. Я вот, например, специальны перчатки поднадел, а вы, гражданин поп, всей пятерней иконы хватаете… Поосторожней, поосторожней! Мы эти иконки на отпечатки пальцев исследуем, ежели мне велит прокурор следователя вызывать… – Он нарочито вздохнул. – Мне теперь без райотдела милиции – хана! Учености нет во мне, этими… изо-то-па-ми я ворюгу искать не умею…
Действуя руками в нитяных перчатках, Анискин аккуратно уложил иконы, между ними проложил слой материи, все это обернул плотной бумагой.
– Я его, изотопа, не знаю, в какой руке держать! – жаловался участковый. – Вот такие дела, гражданин служитель культа! – И хитро, подначивающе, прищурился. – Я вас об одном прошу, гражданин поп, ежели вы преступника сами поймаете, вы ему, как в доме директора обещали, морду не чистите.
Отец Владимир торопливо перекрестился:
– Я сам не ведаю, что вещали мои оскверненные уста!
– А я ведаю, – отозвался участковый. – Ежели вы ворюге вязы свернете, вас судить придется – вот какая получается петрушка…
На буровой, неподалеку от которой шло оживленное, быстрое и современно-механизированное строительство производственных, подсобных и жилых помещений, участковый инспектор Анискин уединился с рабочим Василием Опанасенко в укромном местечке. Здесь, пожалуй, было немного потише, хотя все кругом выло, стонало, бренчало и гремело.
– Ты меня, Василий, сейчас извиняй, назад извиняй и наперед извиняй, но у меня дело такое, что без разговору с тобой – зарез!
– Да брось ты, Федор Иванович, свои же люди, а я тебе до могилы благодарен, что от водки меня увел… Спрашивай, дядя Анискин.
Участковый все-таки смущенно покашлял.
– Ну, так начну, – наконец решился он. – Ты, как бывший пьющий, обязательно знать должен, кому пьянюга одежонку загнать может, ежели, скажем, к примеру, на дворе ночь, а выпить нечего, а душа горит и… Ну, и прочее… К кому можно с одежонкой пойти и водки на нее взять?
– К Верке Косой! – мгновенно ответил Опанасенко. – У нее всегда водка есть, хотя она сама ее не покупает… Если у тебя деньги, за бутылку «экстры» – шесть рублей, если у тебя тряпка – до утра рядиться будет, но хоть за новое пальто больше бутылки не даст… Ты чего, Федор Иванович, такой сделался, будто тебя в воду опустили?
– Сделаешься! – печально ответил Анискин. – Я-то, парень, думал, что про деревню и про Верку Косую все наскрозь знаю, а вот про эту водку… Этого я не знал, Василий! Ну, меня надо – на пенсию! Кто же за Верку водку в сельпо берет?
– Не знаю, дядя Анискин.
– Ладно! Вопрос другой… – Анискин повернулся лицом к строительной зоне, показал глазами на длинновязого Георгия Сидорова. – Вот он! Что за человек?
Опанасенко подумал, затем уверенно сказал:
– Мужик правильной жизни, но тяжелый, ровно шарикоподшипник… Со всеми пересобачился, но по делу. Непорядок не терпит.
А Н И С К И Н. Вопрос так стоит, товарищ продавщица Дусенька… Ежели ты уже поела, а обеденный перерыв не конченый, то мы с тобой ошибки исправлять будем.
Д У С Ь К А. Какие такие ошибки?
А Н И С К И Н. А наши, Дусенька! Твои и мои… Ставлю правильный вопрос… Кто у тебя водки много берет, а вот посуду ни-ког-да, повторяю, ни-ког-да не сдает?
Д У С Ь К А. Это подумать надо, об этом развороте я и не мыслила… Водку берет, а посуду никогда не сдает?
А Н И С К И Н. Во! Во! Кто это есть и как прозывается?
Д У С Ь К А. Подумаем…
А Н И С К И Н. Дусенька, старайся, на почетну доску милиции угодишь.
Д У С Ь К А (торжествующе). Знаю! Вспомнила! Эго бабка Лизавета Толстых, чтоб ей пусто было! Придет в магазин, скажем, пуговицу покупать, так душу вымотает – на мотоцикл. Или, скажем, берет шоколадны конфеты в бумажках, так не поверишь, почти кажду бумажку развернет. А вот если…
А Н И С К И Н. Охолонись, остановку сделай… Молодца! Теперь тащи счеты, костяшками щелкай – мы прикидывать будем, сколько водки, по твоей памяти, Толстиха за последний месяц и квартал, ежели припомнишь, брала… Я от тебя до той поры не отстану, покуда до каждой поллитры не дойду… Ну, тащи счеты, играй ими, как твои двое субчиков на гитаре… (Поет) «Ваше величество женщина, вы неужели ко мне…»
Д У С Ь К А (всплеснула руками). Подслушал! Ну, Анискин…
А Н И С К И Н. Чего там подслушивать, когда твой вольный стрелок на всю деревню ревет… Тащи счеты – я кому сказал! Мне иконы найти надо? Я тебя спрашиваю – надо? Это тебе не промеж двух гитар шастать!
Участковый Анискин выходил из дома старухи богомолки Елизаветы Григорьевны Толстых, да не один – за ним с панической легкостью, страхом и мольбой бежала-семенила сама хозяйка.
– Феденька, родненький, – умоляла она, – ты уж меня-то в тюрьму не бери, я ведь старая-престарая, мне ведь в тюрьме через минуту – смертынька… Ой, лишеньки! Да ты хоть остановись, Феденька, я ли с твоей покойной матушкой, царствие ей небесное, не хороводилась, не подружничала… Ой, лишеньки, чего ты не останавливаешься?