Джонни получил винтовку

Он вспомнил, что, став постарше, часто видел во сне уже другие кошмары. Тогда он научился уходить от них, прибегая к самовнушению. Бывало, кто-то очень страшный гонится за ним, вот-вот настигнет, а он говорит себе во сне — не бойся, Джо, это только сон. Это только сон, понимаешь? И потом, подождав немного, открывал глаза, видел, что кругом темно, и сон рассеивался. Что, если тот же метод применить к крысе? Вместо того чтобы вообразить, будто куда-то мчишься и кричишь о помощи, — сказать себе, что это сон, и тогда открыть…

Нет, ничего не выйдет. Он не может открыть глаза. В разгар сна про крысу он, возможно, и сумеет внушить себе, что это сон, но как убедиться, что проснулся, если нельзя открыть глаза и оглядеться в темноте?

Боже правый, должен же быть какой-то другой выход, подумал он. Разве это так уж много — желание различать, спишь ты или нет. Больше тебе ничего и не нужно, Джонни, только так ты победишь крысу. Но необходимо придумать, как же все-таки отличить, сон то или явь?

Наверное, надо начать сначала. Сейчас он не спит, это ясно. Только что он чувствовал прикосновение рук медсестры, это было на самом деле. Значит, он бодрствовал. И теперь, когда сестра ушла, он не спит — иначе не думал бы об этом страшном сне. Раз ты думаешь о сновидении, значит, не спишь. Это яснее ясного. Ты не спишь, ты пытаешься предотвратить сновидение, которое грозит тебе, если ты уснешь. Ты не сможешь отогнать его криком, ибо не можешь кричать. Не сможешь избавиться от него и убедиться в этом, открыв глаза, ибо у тебя нет глаз. Так уж лучше приняться за дело прямо сейчас, пока ты еще не уснул.

В момент, когда начнешь проваливаться в сон, собери всю свою волю и скажи себе, что сна про крысу больше не будет. Как следует настройся против этого сна, и тогда, быть может, он в самом деле не придет. А коли придет, то уж не отпустит тебя, пока не проснешься, а понять, что проснулся, ты сможешь, только когда почувствуешь руки сестры. До тех пор полной уверенности у тебя быть не может. Итак, когда начнешь засыпать, внуши себе, что во сне не будет никакой…

Так и действуй. Но как же ты поймешь, что засыпаешь, Джо? По каким признакам? Как это вообще бывает? Если человек очень устал после работы, он просто ложится в постель, расслабляется и сразу же чувствует, что уснул. Но с тобой это не так, Джо, во-первых, ты не устаешь настолько и, во-вторых, все время лежишь в постели. Бывает и по-другому, воспалены глаза, покраснели веки, человек потягивается, зевает, и веки смыкаются. Но и это не для тебя. Твоим глазам не покраснеть, ты не можешь ни потянуться, ни зевнуть, у тебя нет век. Ты никогда не устаешь, Джо. И сон тебе не нужен, потому что практически ты спишь все время. Откуда же взяться сонливости? А нет сонливости — значит, нет и чувства приближающегося сна, нет способа заранее отогнать сновидение.

Господи, ужас-то какой! Ужасно, когда нельзя понять — спишь ты или не спишь. И главное — ничего нельзя придумать. Человек ложится спать, когда он устал. Он забирается под одеяло, закрывает глаза, все звуки постепенно замирают, и он спит. Наверное, нормальный парень с глазами, которые можно закрыть, и с ушами, которыми можно слышать, — и тот в точности не знает, когда погружается в сон. Наверное, этого никто не знает. Есть какой-то неощутимый переход от бодрствования ко сну. Все это как-то сливается, и человек не замечает, что уснул. А потом, не заметив, как проснулся, внезапно опять бодрствует.

Ну и головоломка! Если даже нормальный парень не может объяснить этого, то как же разобраться ему, когда все, что с ним происходит, похоже на нескончаемый, круглосуточный сон? Ему-то самому кажется, будто он примерно каждые пять минут то проваливается в сон, то опять просыпается. Вся его жизнь похожа на сон, и он не может отдать себе отчета в своем состоянии. Конечно, разумно предположить, что значительную часть времени он бодрствует. Но с уверенностью сказать, что ты не спишь, можно только в минуты, когда чувствуешь на себе руки сестры. Хорошо хоть, что теперь он знал: крыса — это всего лишь сон, единственный сон, который не спутаешь с явью. Но быть уверенным, что спишь, можно, только когда она начинает тебя грызть. Правда, могут быть и другие сны, не про крыс, правда, можно бодрствовать и в отсутствие сестры, но как же, черт возьми, это понять?

В детстве, например, он часто грезил наяву. Бывало, откинется на спинку стула и думает о том, что когда-нибудь станет делать. Или о том, что делал на прошлой неделе. Но тогда он не спал. Знал, что не спит. А здесь, на этой койке, в этой темноте и тишине, все совсем иначе. Воспоминание о чем-то давнем, казавшемся сном наяву, вдруг переходит в настоящий сон, и, думая о прошлом, можно уснуть и увидеть это прошлое во сне.

Похоже, никакого выхода из этого тупика нет. Похоже, весь остаток жизни ему придется только гадать, спит он или бодрствует. В самом деле, по каким приметам он сможет сказать — теперь я, кажется, засыпаю, или, наоборот, я только что проснулся? Как отгадать? А знать это обязательно надо. Это очень важно. Это самое важное из всего, что осталось. У него сохранился один только мозг, и необходимо знать, что мозг этот работает с полной ясностью. Но как узнаешь, если рядом нет медсестры или если по тебе не гуляет крыса?

И все-таки знать это необходимо, во что бы то ни стало. Говорят, будто мужчины, лишившиеся каких-то частей тела, умеют находить в себе иные силы. Если думать сосредоточенно, то, вероятно, можно точно определить, что ты бодрствуешь, — вот как сейчас. А если рассредоточишься, то, значит, вот-вот уснешь. То есть не будешь больше грезить о прошлом, не будешь делать ничего — только думать, думать, думать. А когда устанешь от своих дум, осовеешь и уснешь. Бог оставил тебе только мозг, больше ничего. Это — единственное, чем ты можешь пользоваться, и потому должен пользоваться этим каждую бессонную минуту. Ты должен думать до такой усталости, до такого изнеможения, какого раньше не испытывал. Ты должен все время думать, а потом — спать.

Он понимал, что иначе нельзя. Разве можно считать себя взрослым, если не умеешь отличить сна от яви? Ты снова втиснут в материнское лоно, и это очень плохо. Весь остаток жизни ты проведешь в одиночестве, в тишине и черноте, и это тоже очень плохо. Но путать сон и явь — это уже слишком. Тогда, выходит, ты ничто — даже меньше, чем ничто. Ты лишен главного, что отличает нормального человека от сумасшедшего. Что же получается? Ты лежишь и торжественно размышляешь о чем-то якобы крайне важном, а на самом деле спишь и, словно двухлетний ребенок, видишь какие-то идиотские сны. И тогда ты теряешь всякое доверие к собственным мыслям, а ведь это худшее из всего, что может случиться с кем бы то ни было.

В полнейшем смятении он не мог решить, — что же в конце концов реально — медсестра или крыса? Может, ни та ни другая? А может, и та и другая? Может, вообще ничто не реально, в том числе и он сам? Господи, вот было бы здорово!

Глава девятая

Костер разожгли перед палаткой, натянутой под огромной сосной. Когда они спали в палатке, всегда казалось, будто идет дождь, — сверху все время сыпались сосновые иглы. Напротив него, уставив глаза в огонь, сидел отец. Каждое лето они приезжали в эти лесистые места, расположенные на высоте в девять тысяч футов. Тут было много озер. Днем ловили рыбу, а ночью, когда они спали, в ушах отдавался неумолчный рев водопадов, соединявших озера.

С тех пор как ему исполнилось семь лет, они бывали здесь каждый год. Теперь ему было уже пятнадцать, а назавтра он ожидал прибытия Билла Харпера. Он сидел у костра, сквозь пламя смотрел на отца и все не решался сказать ему об этом очень важном для него событии. Завтра, впервые за все их поездки сюда, он пойдет на рыбалку не с отцом, а с кем-то другим. Прежде ему такое и в голову не приходило. Отец всегда предпочитал его общество обществу взрослых мужчин, а ему было приятнее с отцом, чем с ребятами. И вдруг такое дело: утром приедет Билл Харпер, и он хочет порыбалить именно с ним. Он знал — раньше или позже так случится. Но он также знал — тут что-то кончается. То есть и кончается, и начинается, и он все не мог додуматься, как же выложить это отцу.