Страница 2 из 28
Что ж… пусть предки проклянут Ульне, но она отступила. Ответила Тедди легким кивком и коснулась жестких волос чужака, заглянула в глаза и глядела долго… до сих пор не нагляделась.
- Здравствуй, сынок, - сказала она, убрав длинную прядь с его лба. - Я рада, что ты одумался…
- Спасибо… мама.
Он коснулся губами ее руки, осторожно, точно опасаясь раздавить хрупкую ее ладонь. И пальцы разглядывал долго. А еще дольше осматривался в доме…
…его не испугала нищета.
Ульне же видела родовое гнездо его глазами. Побуревший паркет. Гнилые гобелены, сквозь дыры в которых бесстыдно проступал камень стен. Гнилые лестницы. Истлевшие ковры. Камины, что не разжигались многие года… и потускневшая роскошь гербовых щитов.
И Марта, тогда худая, с запавшими темными глазами, шипела:
- Что ты делаешь? Он ведь самозванец…
- Нет, - Ульне знала, что поступила правильно.
Освальд не вернется… гнилая кровь, дурная.
Неспособная понять истинное предназначение рода Шеффолков.
И глядя на того, кто стал ее сыном, Ульне улыбалась.
Безумным прощают улыбки без повода.
И предки, чьи лица заросли грязью, хмурились, но Ульне впервые было безразлично их мнение… род Шеффолк не должен оборваться. А новая кровь… новая кровь способна на многое.
…вот только старую она не согреет.
- Мама, тебе не холодно? - он всегда появлялся неожиданно, и было время, когда звук этого голоса заставлял Ульне замереть.
…так похож.
И внешне тоже. Оба стройные, светлые, с синими прозрачными глазами, но на этом сходство заканчивалось.
- Холодно, - покорно согласилась Ульне, и он, положив руки на плечи - острые хрупкие - произнес.
- Идем к камину. Марта…
- А что я? Я говорила ей, чтоб перестала торчать у окна. Разве ж послушает? - в ворчании Марты не было злобы, оно - привычное, надоедливое слегка, и его, того, кто притворяется сыном Ульне, Марта не ненавидит. Напротив, втайне она боится, что однажды он исчезнет.
Бросит дом, который ожил за последние годы.
И Ульне с ее безумием и пустой комнатой, где обретались призраки прошлого.
…дорожку из иссохших розовых лепестков, что ведет через всю комнату к шкафу…
…и дальше, вниз.
А в подземелье ныне холодно… но надо бы проведать, рассказать ему новости…
Ульне бросила осторожный взгляд на того, кто стал ее сыном. Совсем вырос… и ждать уже недолго.
Спицы Марты ненадолго замерли, прежде чем подцепить ускользнувшую было петлю. Жесткая шерстяная нить царапнула пальцы едва не до крови.
Командует.
И смотрит недружелюбно, точно подозревая в чем-то… пускай… в мысли-то он не заглянет. Конечно, нет. Обыкновенный человек… пусть и глаза мертвые, а Ульне не видит. И сама-то жива едва-едва, а может и умерла, еще тогда, на свадьбе. Бывает же, что мертвые притворяются живыми?
Петля за петлей.
Безумная Марта вяжет шарф… у нее такое множество шарфов и уйма времени на рукоделие. В последние годы ей полюбилось рукодельничать, а ведь Марта помнит те времена, когда в роскошной столовой на ужин подавали вареную чечевицу. Ей это было непонятно - тяжесть фамильного серебра и чечевица.
Изумрудные серьги, принадлежавшие последней королеве, и погасшие камины.
Старые соболя…
…пыль на лестницах.
Пустые слова о семейной чести и голод, от которого не получалось избавиться. Марта занимала себя рукоделием, пытаясь отделаться от мысли, что, если продать хотя бы один канделябр, серебряный, отлитый многие сотни лет тому, голод отступит…
Освальд и продал.
…нет, он был хорошим мальчиком, славным. Заигрался несколько, оно и понятно, какой человек выдержит холод Шеффолк-холла? Ему жить хотелось, а денег не было… только честь семейная, которой сыт не будешь. Да, вял он из материной шкатулки брошь с рубинами. Или те самые серьги на золотой проволоке… браслет с аметистами, Марта помнила темно-лиловые тусклые кабошоны.
…он любил играть, Освальд.
И верил, что однажды ему повезет. А если и нет, то… к чему цепляться за прошлое?
Надо продать камни, и металл, за который предлагают хорошую цену. Антиквариат ныне дорог… и сам этот дом, если сыщется безумец, согласный купить его.
Щиты.
И доспехи герцога Шеффолка. К чему им ржаветь? Так он говорил, называя Марту толстушечкой и, выиграв, покупал ей в лавке сахарных петушков. Ульне поджимала губы.
Никогда-то сына не любила, держалась в стороне, с холодком, вот он и пошел в разгул, искал тепла… нет, Марта, конечно, понимала, что Освальд не без недостатков. Так а кто святой? Этот, что ли? Его Марта, к преогромному своему стыду, боялась. О нет, за прошедшие годы она не услышала от него ни одного дурного слова, да и с прочими обитателями дома он разговаривал вежливо, мягко, но вот глаза… пустые. Нечеловеческие. И появлявшаяся при взгляде на Ульне нежность была столь противоестественна, что пугала едва ли не больше обычного равнодушия.
А ведь он чует ее страх.
Ему нравится.
Оттого и появляется он вот так, бесшумно возникая словно бы из ниоткуда. Тень из теней старого дома… призрак во плоти. Бледный. Белесый. Летом он скрывался от солнца, и Марта знала, что из-за кожи - рыхлая, неестественной белизны, та плохо переносила солнечный свет. Его прикосновения оставляли красные следы и волдыри, которые Освальд - скрепя сердце, Марта вынуждена была называть чужака именно так, а после как-то вот привыкла, - смазывал свинцовой мазью. От него ею пахло постоянно, и еще пожалуй, мятой, которой он пытался перебить иные, неподобающие человеку высокого положения запахи.
…тлена.
…сырой земли.
…крови, старой, загустевшей, какая бывает на скотобойне к концу дня. Оказываясь рядом с ним Марта невольно вспоминала свое детство и отца, что возвращался домой, пропахший кровью. И содрогалась, прятала и страх, и отвращение за нервной улыбкой. Смиряла дрожь в голосе.
И заедала ужас овсяным печеньем.
…вязала, плела шарфы, нить к нити, выводя рисунок, которого никто не видел.
Благо, чужак не жалел денег не только на дом, но и на них с Ульне. И порой Марта думала, что, должно быть, две безумные старухи придают дому особый шарм.
Как-то она сказала об этом Ульне, и та лишь пожала плечами, бросив:
- Быть может…
Главное, чтобы после смерти Ульне он не выставил Марту. Ей некуда идти. Вся ее жизнь прошла в этих стенах и Марта знает каждую трещину, каждый шрам на огромном каменном теле Шеффолк-холла… а он знал о ее знании.
И сейчас, глядя в глаза Марте, усмехался.
Убьет?
Пощадит?
- Дорогая тетушка, - насмешка прорезалась в голосе Освальда. - Вам стоит прислушаться к словам доктора. Вы слишком увлеклись печеньем…
Марта обняла подругу, и та слегка отстранилась.
А ведь ей нравится чужак.
Да и то, собственного сына любить сил не хватило. Заботилась, сколь могла. Смотрела с высоты, с обычным своим презрением, выискивая в его лице отцовские черты, заставляя стыдиться собственного несовершенство.
До слез доводила.
И злилась, когда мальчик, всхлипывая, искал утешения в юбках Марты. А что она? Она просто любила, как умела, без красивых слов и высоких помыслов. Носила тайком в холодную комнату герцога, слишком большую для ребенка, молоко и сыроватый хлеб, покупала, когда случалось выходить из дому, все тех же петушков на палочке, сказки рассказывала… нормальные сказки, а не…
А Ульне радовалась, когда Освальд исчез, прихватив семейные реликвии, будто и вправду подтверждение получила, что кровь его - гнилая. Оттого и вычеркнула из сердца, оттого и приняла чужака, оттого и запирается в собственной спальне, преклоняет сухие колени перед распятием. О чем просит Бога?
О милости к тому, кто мертв?
Или об удаче для живого?
Марту порой подмывало спросить, но она прикусывала язык. Дом тоже принял чужака, и как знать, не донесет ли ему о неосторожных словах… странно все.
Смутно.
И сейчас Освальд не торопится уходить. Держит Ульне за руку, усаживает в кресло, а на колени набрасывает соболиное покрывало… тридцать седьмой герцог Шеффолк любит и балует матушку. И склонившись к исхудавшим ее рукам, целует пальцы. Просит.