Черный Принц

Она поднялась, опираясь на его руку, с удовольствием отметив, что рука эта крепка.

Он научился одеваться и оказалось, что Освальд - ее Освальд, поскольку другого давным-давно следовало бы забыть - обладает утонченным вкусом. Ему к лицу темный костюм, пожалуй, излишне строгий, но его роль требует подобной маски. Черная шерсть пиджака. Шелк жилета. И светлое сукно рубашки, не белое, но цвета слоновой кости. Аккуратный крой, в чистоте линий которого видится работа хорошего портного.

- Ты чудесно выглядишь, дорогой, - Ульне вновь протянула пальцы к шраму. - Как-нибудь расскажешь, где и когда получил его. Об этом буду спрашивать не только я. Но мне ты расскажешь правду.

Она подвела его к шкафу, огромному, занимавшему всю дальнюю стену. И на запертых дверцах проступали пятна солнечного света. Тускло поблескивали латунные ручки.

Шкаф был заперт.

И ключ, тот, который Марта предлагала повесить в холле, идеально подошел к замку. Два оборота. И надавить. Дверцы заросли грязью и поддались не сразу, а быть может, сама Ульне ослабела? Освальд помог, распахнул, едва ли не сорвав с петель.

- Стой, - велела Ульне, и он подчинился.

Шкаф был пуст. Почти. Два сменных платья, все тот же потемневший шелк, и бисер, и жемчуг… Но Ульне сдвинула платья в сторону и, надавив обеими руками на заднюю стенку, заставила ее покачнуться.

За стенкой скрывался проход.

Из черноты его тянуло сыростью и камнем.

- Дорогой, - Ульне обернулась. - Будь добр, захвати пару свечей. Можешь взять мой канделябр…

…из пары, подаренной к свадьбе.

На них так и остались банты из прозрачной органзы, правда, потерявшей свой исконный цвет. Какими же они были? Синими, кажется… или розовыми? Розовый - это невыносимо пошло…

Здесь ничего не изменилось.

Лестница. Грубые ступени, выбитые в скале. Неровные, но изученные Ульне. Прежде она частенько спускалась, чтобы поговорить с мужем, даже когда он перестал отвечать. Оказывается, она еще помнит. И то, как скользят всполохи света по стенам, и кренится, расплывается длинная тень, и то, как гулко разносится, бьет по нервам, звук собственных шагов.

Ниже.

И еще.

Остановиться, переводя дух. Голова вдруг идет кругом, и сердце болезненно сжимается. Освальду достаточно толчка, и… ничего, он подходит, берет под руку и осторожно интересуется:

- Вам дурно?

- Ничуть, - Ульне получается улыбнуться, ей почти весело, и все равно горько. Память норовит вырваться, а ведь, казалось, приручила, посадила на цепь, кинула в зубы обглоданную совесть.

Простила себя, и его тоже, бездумного своего супруга.

Кого он вздумал обмануть?

- Идем, дорогой, - его рука - надежная опора. А шлейф платья заметает следы на пыли. Паутины вновь наберет. Ульне всегда интересовало, откуда берутся в подземелье пауки, если здесь нет мух? Чем они питаются? - Уже недолго…

Ее всегда изнурял не столько спуск, сколько подъем, особенно когда благоверный еще был жив. Проклятья летели в спину, поторапливали, и Ульне почти бежала… а ведь не сбылось. Сколько раз он желал ей шею свернуть?

Жива.

И будет жить.

И быть может, увидит, как исполняется последнее предсказание. Освальд, черный принц, последняя надежда великого некогда рода… что ж, подземелья Шеффолк-холла знаю, какую цену приходится платить за приличия.

Камера.

И за проржавевшей решеткой - двое. Одежда истлела, иссохли тела. Бурая пергаментная кожа, пустые глазницы, космы волос, зубы торчат… у ее дорогого Тода были хорошие зубы, чего не скажешь о той потаскушке, что спряталась в углу. И от форменного платья ее остались лишь лоскутки.

- Я так понимаю, - Освальд подошел к решетке, склонился, разглядывая тела, - это…

- Твой отец, - Ульне перекрестилась. - И его жена.

Узкий стол. И стул, повернутый сиденьем к стене, почти сросшийся с этой стеной. Старый подсвечник с огарком свечи. Странно, что его не тронули крысы. Ульне коснулась и тотчас отдернула руку - воск сделался мягким, желтоватым.

…почти как кожа Тода.

- Значит, он не сбежал? - присев на корточки, Освальд поставил канделябр вплотную к решетке. Мертвец сидел, прислонившись к прутьям, обхватив их иссохшими пальцами, прижавшись щекой. И сквозь разрывы кожи виднелась кость. - И если его жена здесь, то…

Ульне подошла к решетке.

- То наш с ним брак недействителен. А ты, милый Освальд, являешься бастардом. Он был красив, мой Тод. А я… двадцать четыре года, старая дева, которая редко выглядывала за порог Шеффолк-холла. Он сам написал письмо.

И конверт сохранился. От него уже пахнет ладаном, тяжелый, церковный аромат, который прочно увязывается в воображении Ульне со смертью. И она редко открывает этот конверт, порой берет в руки, но и только. Печать потрескалась, осыпалась, буквы выцвели.

- Назвался моим кузеном, дальняя родня… отец говорил, что родни у нас много, но почти все позабыли. И мы встретили. Господи, он был красив, если не сказать - прекрасен. И я влюбилась с первого взгляда. Любовь - опасная игрушка, мальчик мой.

Любовь заставила принять в Шеффолк-холле и Тода, и бледненькую его сестрицу, которая редко подавала голос да и вовсе старалась держаться в тени, словно опасаясь, что Ульне выставит ее за порог. Так бы и вышло, но… разве могла она отказать Тоду в такой мелочи?

- Он сделал мне предложение, и я решила, что нет женщины счастливей…

- Когда вы узнали правду, мама?

- Наутро после свадьбы…

…первая брачная ночь, символическая, хотя, признаться, и до нее случались ночи. К чему терять время? Ульне так спешила любить и быть любимой. И вот она проснулась в темноте и одиночестве, испугалась, что Тод лишь пригрезился. Встала. Отправилась искать… нашла… ее Тод стоял на коленях перед той, кого называл сестрой, и просил прощения. Она же рыдала и узкие плечи сотрясались.

Следовало бы уйти, но что-то задержало Ульне.

- Он говорил, что осталось уже недолго, что скоро я умру, а он станет наследником Шеффолк-холла. Он собирался его продать, представляешь? И мои драгоценности тоже. А вырученные деньги позволили бы им исчезнуть. Уехать за Перевал.

- И ты…

- Утром я сказала, что хочу доверить мужу семейную тайну, - Ульне помнила холодную ярость, ревность, которая разъедала ее изнутри. И то, сколь очевидной стала скрываемая этими двоими тайна. Как прежде она, ослепленная любовью, не замечала робких случайных прикосновений, нежных взглядов, осколков фраз… - Они решили, что речь идет о Черном принце…

- И спустились сюда. А здесь…

- Их встретил Тедди, - Ульне погладила того, кто был ее сыном, по волосам. - Он принял мою обиду очень близко к сердцу. Ты же знаешь, как много для него значит семья.

- Знаю, - Освальд коснулся шрама на щеке.

…все-таки Тедди виновен.

Зря он мальчика испортил, с другой стороны шрамы украшают мужчин.

- Он их не убил, - Освальд гладил белую нить.

- Отдал мне. А я была в своем праве.

…Тод бранился. У него долго хватало сил, чтобы ругаться. И он прилип к решетке, брызгал слюной, грязный, вонючий, растерявший былую красоту. Грозился полицией. А потом умолял. Не за себя умолял, а этого Ульне понять не могла.

Ни понять, ни простить.

- И долго они…

- Три года.

…женщина ушла первой, подхватила пневмонию и сгорела. Она бы умерла и раньше, если бы не Тод, который уговаривал ее жить. Заставлял есть, а Ульне садилась и смотрела.

Испытывала ли она жалость?

Отнюдь.

Должно быть, именно тогда она стала сходить с ума… или напротив, вернулась в разум, осознав, какая бездна лежит между ней и остальными.

- Что ж, - Освальд встал. - Полагаю, они заслужили.

Ни страха.

Ни отвращения.

Тедди хорошо выдрессировал мальчика.

- Это все, что вы хотели мне показать, матушка?

- Пока… пожалуй. Я подумала, что мы можем устроить прием… представить тебя обществу.

…тем ошметкам былой славы, которые удалось сохранить. Что ж, Ульне будет интересно взглянуть на людей, в которых ее отец видел надежду рода человеческого. А они откликнутся на зов.