Писарев

В 70-е годы запрещенные статьи Писарева тайно распространялись среди узников Петропавловской крепости, с ними шли на каторгу. Влияние Писарева было значительным не только в России. Он был популярен и среди сербских революционеров, которые многие из его статей перевели для своего журнала «Ратник». А польские революционеры, находящиеся в сибирской ссылке, имели при себе статью Писарева «Мыслящий пролетариат» и вручную коллективно размножали ее текст. Об этом свидетельствует история недавно найденной Ялуторовской тетради (см. 26, стр. 9—11). Видные деятели болгарского революционного движения 70-х годов Л. Каравелов и особенно X. Ботев высоко ценили и изучали Писарева.

В 80-е годы, как сообщает Тельшев, молодежь не отбросила эстетику: любила театр, ходила в оперу, с удовольствием читала Пушкина и Салтыкова-Щедрина, но с удовольствием читала и «разрушителя» эстетики. Завидовали тем, кто в начале 80-х годов имел возможность купить сочинения Писарева, «ибо никто не поднимал самый тон нашей внутренней жизни так, как он; никто не вселял такой бодрости; никто не отрезывал так путь ко всякой сделке с голосом совести и мысли» (102, стр. 124).

Говоря о влиянии Писарева на развитие общественно-политической мысли России, Е. М. Ярославский подчеркивал, что «целые поколения революционеров пользовались писаревскими аналогиями для того, чтобы показать несправедливость классового капиталистического общества, и вплоть до 80—90-х годов, когда учение Маркса и Энгельса вытеснило уже и просветителей, и народников, статьями Писарева пропагандисты пользовались и в рабочих кружках» (116). Родные В. И. Ленина в своих воспоминаниях сообщают, что старший брат Ленина Александр «усиленно читал Писарева» и сам Владимир Ильич и Надежда Константиновна очень любили его статьи. В личной библиотеке Ленина имелись произведения Писарева, которыми Ильич «зачитывался» в сибирской ссылке, восхищаясь остротой и смелостью его мысли. Среди фотокарточек наиболее любимых революционных деятелей и писателей Герцена, Гюго и других Ленин хранил и портрет Писарева.

«Да это же разрушитель эстетики, свистун, эгоист и отъявленный нигилист!» — кричали ретрограды.

Да. Это был «разрушитель» эстетики, основанной на теории «чистого искусства», зовущего к самозабвению, стремящегося к примирению с пошлостями жизни и отказывающегося от общественного служения в эпоху острых социальных конфликтов. Это был «свистун», который считал своим гражданским долгом присоединить свой голос к тому «богатырскому посвисту», которым «свистали» Герцен и его сподвижники, чтобы будить мысль в условиях тогдашней России и звать на борьбу. Это был «эгоист», зарекомендовавший себя «восторженным певцом свободной человеческой личности», «эгоист», который «не жил, а горел» в борьбе за осуществление передовых идей, человек, энтузиазм которого, по словам Тимирязева, был отмечен «чертою полного бескорыстия, доходившего порою до почти полного забвения личных потребностей». Это был «эгоист», мысль которого постоянно работала «в направлении общего блага» и «для которого все в будущем и нет ничего в прошлом, как и для всей России», как говорил Шелгунов. Это был «нигилист», пускающий в ход все средства, чтобы пробудить народ, заставить мыслить, «нигилист», вполне сознательно перетряхивающий «всю старую ветошь» крепостнической России, чтобы показать всю ее непригодность для созидания новой жизни. Это и был один из тех одержимых, которые не боялись «дерзости и безумства в области труда и созидания».

Писарев был не просто талантливым сотрудником «Русского слова», даровитым критиком, неутомимым популяризатором знаний, публицистом. Это был учитель целого поколения, один из крупнейших духовных вождей русской интеллигенции 60-х годов.

Это был воинствующий атеист и философ-материалист, патриот и гуманист в высшем понимании этого слова, вся жизнь которого — пример беззаветного служения народу, за свободу которого, по отзывам современников, он ратовал так, как только может это делать измученный в рабстве невольник — ожесточенно, беспощадно, без сделок и уступок.

Мыслитель прошлого… а как он потрясающе современен! Мысли, высказанные им более века назад, волнуют и сейчас. И не просто волнуют, а учат. Учат презирать ханжество и мелочное тщеславие, пересматривать обветшалые традиции, беспощадно отрицать косность и догматизм в науке, искусстве и жизни. И самое главное — учат критически мыслить, глубже понимать происходящее и по-новому оценивать многие явления современной жизни.

Приложение

Из произведений Д. И. Писарева

«…Шедо-Ферроти упрекает Герцена в том, что тот будто бы сравнивает себя с коронованными особами. В этом упреке выражается как нравственная низость, так и умственная малость Шедо-Ферроти. Какая же разница между простым человеком и помазанником божиим? И какая же охота честному деятелю мысли сравнивать себя с царственными лежебоками, которые, пользуясь доверчивостью простого народа, поедают вместе с своими придворными деньги, благосостояние и рабочие силы этого народа? Если бы кто-нибудь вздумал провести параллель между Александром Ивановичем Герценом и Александром Николаевичем Романовым, то, вероятно, первый серьезно обиделся бы такому сравнению… Шедо-Ферроти, конечно, не предвидит возможности переворота или по крайней мере старается уверить всех, что, во-первых, такой переворот невозможен и что, во-вторых, он во всяком случае повергнет Россию в бездну несчастия. Одной этой мысли Шедо-Ферроти достаточно, чтобы внушить всем порядочным людям отвращение и презрение к его личности и деятельности. Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России. Чтобы при теперешнем положении дел не желать революции, надо быть или совершенно ограниченным, или совершенно подкупленным в пользу царствующего зла.

Посмотрите, русские люди, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дольше терпеть насилие, прикрывающееся устарелою фирмою божественного права. Посмотрите, где наша литература, где народное образование, где все добрые начинания общества и молодежи. Придравшись к двум-трем случайным пожарам, правительство все проглотило; оно будет глотать все: деньги, идеи, людей, будет глотать до тех пор, пока масса проглоченного не разорвет это безобразное чудовище. Воскресные школы закрыты, народные читальни закрыты, два журнала закрыты, тюрьмы набиты честными юношами, любящими народ и идею, Петербург поставлен на военное положение, правительство намерено действовать с нами как с непримиримыми врагами. Оно не ошибается. Примирения нет. На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит все, что молодо и свежо, все, что способно мыслить и действовать.

Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть. Их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Ферроти.

То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы» (20, стр. 124–126).

«…Мы предпочитаем перейти к самому Платону. В личности этого греческого философа можно видеть на первом плане сильное поэтическое дарование, т. е. богатую фантазию и огромное стремление к творчеству. С отзывчивостью, свойственною поэту, Платон откликнулся всею своею жизнью, всею деятельностью на самый животрепещущий интерес эпохи, воплотившийся в личности Сократа. Дело Сократа было действительно так красиво и величественно на взгляд, что им не мудрено было увлечься. Человек незнатный, небогатый, неученый, невзрачный берется быть учителем нравственности для целого народа, старается влить живые соки в истощенное национальное сознание, побеждает одною непосредственною искренностью убеждений знаменитейших диалектиков своего времени, перетягивает на свою сторону всю даровитую молодежь и, наконец, падает жертвою реакции и до конца жизни сохраняет непоколебимую твердость и спокойное присутствие духа. Смерть Сократа часто обезоруживает даже новейшую критику, готовую приступить с анатомическим ножом к диссекции его философской системы. Философия Сократа, говорят многие, хороша уже потому, что поддержала его в минуту смерти; он своею мученическою кончиною, говорят многие, запечатлел свое учение. Этот аргумент будет иметь свою силу, если мы безусловно примем положение Сократа о том, что знать истину и делать добро — одно и то же; но мы этой ошибки не сделаем и сумеем, конечно, отделить область воли от области знания. Сократ умер как мужчина, потому что был мужчиною, а не потому, что его поддерживали в минуту смерти положения его философии… Смерть Сократа рисует только личность этого человека, не говоря ничего ни pro, ни contra его учения. Смерть Сократа доказывает, что Сократ был не фразер, но не говорит нам, что он не мог ошибиться в теории или в жизни. Факты подтверждают мое мнение о том, что честность и стойкость Сократа принадлежали его личности, а не его учению. В числе учеников и друзей Сократа мы находим Алкивиада и Крития, главного предводителя олигархии, одного из 30-ти тиранов, — человека, которого имя по справедливости было ненавистно его современникам и согражданам. Ни Алкивиад, ни Критий не отличались ни политическою честностью, ни стойкостью убеждений, стало быть, учение Сократа оказалось несостоятельным, когда нужно было исправлять нравственность и переделывать природу человека. Но тем не менее личность Сократа не могла не зарекомендовать в глазах Платона проповедуемого им учения; Платон увлекся личностью и сделался ее ревностным прозелитом, тем более что философия Сократа открывала широкий простор фантазии и творчеству мысли.