Страница 84 из 86
При этих словах глаза Марии увлажнились от досады, и слеза быстро скатилась по ее щеке, подобная жемчужине на лепестке розы.
— Увы, это так… — продолжала она, застегивая браслеты, — и главное доказательство тому, что он даже не сообщил мне, где находится, а ведь уже прошло два месяца с тех пор, как он отказался от своей затеи (вы же сами сказали мне, что устроили его побег). А я тем временем проливала слезы, умоляла вас вступиться за него; я ловила каждое слово, из которого могла хоть что-нибудь узнать о его участи; я думала только о нем; и даже теперь я каждый день отказываюсь от польского трона; я хочу доказать, что храню верность до конца, что даже ради вас не нарушу своего слова, что моя привязанность гораздо сильнее его привязанности и что мы, женщины, стоим больше мужчин; но сегодня, мне кажется, я могу поехать на праздник, — там даже танцев не будет.
— Да, да, дорогое дитя, едемте скорее, — сказала королева, желая прекратить эту огорчавшую ее детскую болтовню, тем более что она сама была виновницей наивных заблуждений герцогини. — Едемте, вы увидите, какое согласие царит между королем, Гастоном Орлеанским и кардиналом, и, быть может, мы услышим какую-нибудь добрую весть.
И они отправились на празднество.
В длинных галереях кардинальского дворца обе знатные дамы были холодно встречены королем и министром, которые играли в шахматы на узком низком столике среди теснившихся вокруг них безмолвных придворных. Все дамы, прибывшие с королевой или после нее, разошлись по дворцовым залам, и вскоре в одном из них зазвучала сладостная музыка, служа аккомпанементом множеству приватных разговоров, которые велись возле игорных столов.
Мимо королевы прошли с почтительным поклоном новобрачные — счастливый Шабо и прекрасная герцогиня, Роганская; они, казалось, избегали людей и искали укромный уголок, чтобы поговорить о самих себе. Их встречали с улыбкой и смотрели им вслед с завистью: блаженство влюбленных сияло в их глазах и отражалось на лицах окружающих.
Мария проводила их взглядом.
— И все же они счастливы, — сказала она королеве, вспомнив об осуждении, которым подвергалась юная чета.
Анна Австрийская ничего не ответила и, опасаясь, как бы чье-нибудь опрометчивое слово не раскрыло печальной истины, встала со своей юной подругой позади короля. Вскоре к ним подошли Гастон Орлеанский, польский воевода и герцог Буйонский и непринужденно-шутливо заговорили с королевой. Бросив, однако, строгий, испытующий взгляд на Марию, польский посол сказал ей:
— Вы сегодня поразительно красивы и веселы.
Она была озадачена этими словами и тем, что он с мрачным видом отошел от нее; она обратилась к герцогу Орлеанскому, но тот промолчал, притворившись, будто не расслышал ее слов. Мария взглянула на королеву, и ей показалось, что она бледна и взволнована. Между тем никто не смел приблизиться к кардиналу-герцогу, который медленно обдумывал ходы; один Мазарини стоял, опершись на подлокотник его кресла, и следил за игрой с подобострастным вниманием, восторженно воздевая руки при каждом ходе кардинала. Напряженная работы мысли на мгновение развеяла недовольство министра: он только что подвинул ладью, поставив короля Людовика XIII в трудное положение, называемое патом, при котором шахматный король, не подвергаясь непосредственной опасности, лишен возможности двигаться в каком бы то ни было направлении. Кардинал поднял глаза, посмотрел на противника и улыбнулся, скривив рот, ибо, по всей вероятности, не мог удержаться от некоего тайного сопоставления. Затем, видя потухшие глаза и бескровное лицо монарха, он сказал на ухо Мазарини:
— Ей-богу, мне кажется, что он отправится на тот свет раньше меня, — он очень изменился.
Но тут кардинал сильно закашлялся; он часто ощущал в груди острую, упорную боль; при этом зловещем признаке он поднес платок к губам и отнял его окровавленным; он незаметно бросил платок под стол и строго посмотрел вокруг, как бы для того, чтобы пресечь всякое беспокойство.
Людовик XIII, безразличный ко всему на свете, стал расставлять фигуры для следующей партии своей исхудалой трясущейся рукой. Эти двое умирающих словно бросали жребий, чтобы, узнать, когда наступит их последний час.
В эту минуту пробило полночь. Король поднял голову:
— Гм, гм, ровно двенадцать часов тому назад господин обер-шталмейстер, наш любезный друг, провел прескверную минуту, — холодно сказал он.
В ответ на эти слова рядом с ним раздался пронзительный крик; он содрогнулся и отпрянул в сторону, опрокинув шахматный стол. Мария Мантуанская лежала без чувств на руках королевы; Анна Австрийская вся в слезах сказала на ухо королю:
— Вы беспощадны, государь!
И она принялась по-матерински ухаживать за юной принцессой, вокруг которой теснились придворные дамы. Мария пришла в себя, но лишь для того, чтобы лить нескончаемые потоки слез. Как только она открыла глаза, Анна Австрийская сказал ей:
— Увы, это правда, бедное дитя мое, — вы польская королева.
Нередко случалось, что те же события, которые исторгали слезы в королевских дворцах, вызывали ликование за их стенами; ибо, по мнению народа, радость неизменно сопутствует празднествам. Пять дней длились увеселения в честь приезда министра, и каждый вечер под окнами кардинальского дворца и Лувра толпились парижане, — видно, последние смуты привили им вкус к общественной жизни; они бродили по улицам, присматриваясь ко всему с оскорбительным и даже враждебным любопытством, и то шествовали молчаливыми рядами, то беспричинно хохотали или улюлюкали. Ватаги молодых людей дрались на перекрестках или плясали на площадях, как бы выражая этим надежду на новые развлечения и безрассудную радость, при виде которой сжималось сердце. Следует заметить, что унылая тишина царила именно в тех местах, которые, по приказанию министра, были отведены для народных гуляний, и что люди презрительно проходили мимо освещенного фасада его дворца. Если здесь и раздавались возгласы, то лишь для того, чтобы насмешливо прочесть и перечесть надписи, которыми безвестные писаки снабдили в пылу глупого угодничества портрет кардинала-герцога. Один из этих портретов даже охраняла стража, но все же кто-то ухитрялся издали бросать в него каменья. Кардинал был изображен на нем в форме генералиссимуса и в шлеме, осененном лаврами. Внизу имелась следующая надпись:
Да, герцог, Франция твою лелеет славу. Как бога Марса, чтит Париж тебя по праву!
Однако эти прекрасные слова не могли убедить народ в том, что он счастлив; ив самом деле, он не больше любил кардинала, чем бога Марса, но участвовал в его празднествах, видя в них предлог для беспорядков. Весь Париж был в волнении; длиннобородые мужчины несли факелы, кувшины, полные вина, и оловянные стаканы, которыми они громко чокались, и, держась за руки, пели в унисон резкими, грубыми голосами старинную песню Лиги:
Прошла непогода, Пляши веселей! Есть мир и свобода, И нет королей. Прогоним заботу, Усталая голь. Зовет на работу Бобовый король. Садись, Жан из Майна, Ушли короли…
Жуткие толпища, оравшие во все горло эту песню, прошли по набережным к Новому мосту, отбрасывая к стенам высоких домов редких прохожих, которых привлекло на улицу любопытство. Двое молодых людей, закутанных в плащи, столкнулись в этой сутолоке и тут же узнали друг друга при свете факела, который горел у подножия недавно воздвигнутого памятника Генриху IV.
— Итак, вы снова в Париже, сударь? — спросил Корнель у Мильтона. — А я-то думал, вы в Лондоне
— Слышите, сударь, что поет народ? Слышите? Что за ужасный припев:
Ушли короли…
— Это еще что, сударь, вы прислушайтесь к их разговорам.
— Парламентов больше нет, вельмож тоже нет, — говорил какой-то мужчина, — давайте плясать, теперь мы хозяева; старикашка кардинал скоро окочурится, останется лишь король да мы.
— Вы только послушайте, что говорит этот мерзавец! — продолжал Корнель. — Этим все сказано, вся наша эпоха — в этих словах.
— Неужели это дело рук вашего министра, которого у вас и даже у других народов называют великим? Не могу понять этого человека.