Страница 43 из 53
Дальше оратор цитировать не решился, дальше он выговорить не может. А там так:
Каким ещё русским?
Конечно, мы воевали за небольшой родной дом, который стоял в большом Доме Советской России, в СССР, и каждый понимал, что если рухнет большой Дом, то не устоять и дому, «где ты в люльке, качаясь, плыл» и вырос советским русским человеком. Другой России, кроме советской, не существовало. Её мы и защищали. Оторвать мой дом от России да ещё противопоставить их может только шельмец с самой грязной целью.
А когда Сванидзе заявил: «Сталин издал приказ, в котором объявил, что все наши пленные — предатели», я не выдержал, вскочил и крикнул: «Ложь! Не было и не могло быть такого приказа!» Это очень похоже на то, что переводчица Лилиана Лунгина в недавно показанном по ТВ фильме о ней Олега Дормана (Господи, опять они! И тут они!) сказала в связи с горькой судьбой своей подруги Ревекки, оказавшейся с мужем в Париже: «Когда в 1930 году Сталин подписал декрет, что тот, кто не вернётся в СССР, получает кличку «невозвращенец» и теряет советское гражданство, Ревекка не вернулась…» Во-первых, она же могла вернуться и не получить кличку, но не захотела. Во-вторых, Сталин не подписывал никаких декретов, тем более — декретов о том, кому какую кличку дать. Во-третьих, зачем советское гражданство человеку, который решил не возвращаться на родину? Правильный декрет подписал товарищ Сталин!
Сванидзе только и мог в ответ мне твердить: «Был такой приказ о пленных! Был! Был! Это общеизвестно!» Что ему оставалось… У меня не хватало времени привести хотя бы такие факты. В Литературном институте, куда я поступил сразу после войны, было немало бывших пленных среди и студентов и преподавателей. Старостой нашего курса все пять лет был Коля Войткевич, попавший в плен в 1942 году под Севастополем. А еще были Юрий Пиляр, Борис Бедный, Александр Власенко… И знал я Ярослава Смелякова, Степана Злобина, Виктора Кочеткова, а всего по едва ли полным данным справочника «Отчизны верные сыны» (М., Воениздат. 2000) были в плену 18 писателей. Все они, конечно, прошли проверку, после чего жили нормальной жизнью полноправного советского человека: селились, где хотели, включая столицу, работали, где нравилось, писали книги, получали награды (В.Кочетков, например, два ордена Отечественной войны), премии — и Сталинские (С.Злобин), и Государственные (Я.Смеляков) — и это объявленные Сталиным предатели родины?
Но вот такой же свежести обвинение: «Горький объявил: если враг не сдаётся — его уничтожают». Какое зверство! Вот, мол, он — советский человек во всей красе. Господи, да ведь речь-то идёт не об оппонентах в дискуссии, а о врагах. Эти подсудимые то и дело слышат и видят на своих экранах, что в Чечне или Дагестане окружили группу боевиков-террористов, предложили им сдаться, они отказались и их уничтожили. Так всегда было и во время войны. В полном соответствии с девизом Горького, впрочем, не им придуманного. Но кефирные ныне почему-то не протестуют, не вопят: «Медведев, прекрати зверство! Пожалей террористов!»
А чего стоит ещё и такое гневное обличение Советской власти: «Александр Блок умер от голода!» Уморили, мол. И ведь опять плетется в хвосте. Еще двадцать лет назад на заре демократического ренессанса ныне покойный писатель B.C. расследовал по своим возможностям причину смерти Блока и объявил, что по заданию Ленина поэта отравила знаменитая Лариса Рейснер. Какие доказательства? Да как же! За полгода до смерти Блок простодушно отобедал у неё. А причём здесь Ленин? Да он ко всем злодеяниям причастен.
И B.C. ссылался ещё на Надежду Мандельштам, которая утверждала: «Лариса была способна на многое. Все, кого она знала, погибли, не прожив своей жизни». Жуткое дело, и очень убедительно. Хотя, с одной стороны, не совсем ясно, что значит «прожить свою жизнь» — шестьдесят лет, восемьдесят, сто? Если все знакомые Ларисы погибли, то что помешало назвать хотя бы двух-трех? Наконец, знакомыми Рейснер были Корней Чуковский, Рюрик Ивнев, Оскар Курганов… И первый не погиб до 87 лет, второй погиб в постели в 90, третий сопротивлялся гибели ещё дольше.
А Н.Мендельштам писала, что Рейснер в довершение всех своих коварств еще и умерла в тридцать лет. Кто ж из порядочных людей с чистой совестью умирает в таком возрасте? И B.C. цитировал: «Мне не верится: неужели обыкновенный тиф мог унести эту полную жизни красавицу?» Действительно, паршивенький тифок, а тут такое диво! Известно же, что на них, на красавиц-то, даже чума не действует, даже собачье бешенство и сибирская язва, ибо в большинстве своём они сами — чума и язвы. Бесспорно, Лариса нарочно, целенаправленно умерла, мерзавка, чтобы унести в могилу тайну смерти Блока и прямую ответственность за нее Ленина.
И вот уже лет пять, если не десять, Сванидзе, видимо, не знающий о злодеянии язвы Рейснер, верещит на свой манер: «Умер от голода! Уморили!» Ещё в 2005 году со страниц «Литгазеты» его урезонивал Юрий Чехонадский: «Перестаньте вопить! Откройте 92 том «Литературного наследства» и прочитайте там статью доктора медицинских наук М.Щербы и кандидата наук Л.Батуриной «История болезни Блока». Чехонадский умер, а Сванидзе всё голосит. То же самое слышали мы в неоднократно показанном по ТВ фильме «Александр Грин».
Известно, время было голодное, война. Однако вот что писала Мария Андреевна Бекетова, тётка Блока, родная сестра его матери, в книге о последних днях своего великого племянника, с которым она жила вместе: «Со всех сторон предлагали деньги, доставляли лекарства, посылали шоколад и другие сладости. Любовь Дмитриевна (жена, 1881–1939) отказывалась от денег, т. к. их было достаточно, но приношения и услуги всегда принимала с благодарностью. По части еды она доставала всё, что можно было достать и что нравилось Ал. Ал…. Булки, сахар, варенье, сливочное масло не сходили с его стола. Но ел он, к сожалению, мало. Только иногда просыпался аппетит и особая охота, например, к свежим ягодам».
И специально для Сванидзе тётка поэта подчёркивала: «Я нарочно привожу все эти подробности, чтобы разрушить басню, которую досужие русские эмигранты сложили о голодающем Блоке, которого-де кормил из милости какой-то иностранец. Всё, что можно было сделать для него в Петрограде, делалось» (Цит. по «ЛГ»26.XI.05). Поразительно! Те эмигранты уже перемёрли давно, а басня их в устах вовсе не досужих лакеев режима, эмигрантов из области правды, до сих пор жива.
Сванидзе знает, как в первые годы демократического ренессанса академика Н.П.Бехтереву заставили сказать, будто её дед знаменитый психиатр В.М.Бехтерев (1857–1927) в результате обследования Сталина установил, что он страдает эпилептоидной паранойей. Поэтому Сванидзе и скажет: «Да заставили большевики старушку Бекетову так сказать о племяннике! Накинули петлю на шею и заставили. Знаем мы это большевистские штучки!»
Но ведь вот какое дело. Через несколько лет Наталья Петровна призналась: «Это была тенденция: объявлять Сталина сумасшедшим, в том числе с использованием якобы известного высказывания моего деда. Но никакого высказывания не было, иначе мы знали бы. А кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить. И я должна была подтвердить, что это было так» (Аргументы и факты № 27. 1995). Конечно, участие во вранье не украшает Наталью Петровну, но мы же не знаем, каково было давление на неё. И всё-таки она же нашла в себе мужество в конце концов сказать правду.
Ну, а слова М.А.Бекетовой можно подкрепить признанием Самуила Мироовича Алянского (1891–1974), основателя издательства «Алконост», где печатался Блок: «В апреле 1921 года здоровье Александра Александровича заметно ухудшилось: он часто уставал и жаловался на сердце». И тоже специально для Сванидзе: «Продовольствие Блок получал по карточкам, как и все граждане. Дополнением к этой норме были пайки, которые выдавались некоторыми организациями своим сотрудникам. Блок получал два, а иногда три таких пайка: по Дому учёных, как писатель, и по Большому драматическому театру, как служащий, а в последнее время он получал ещё паёк по журналу «Красный милиционер». Блок получал гонорары и зарплату, как и Любовь Дмитриевна. Правда, были ещё мать и тётка, но не было детей» («ЛГ» 26.VI.05). А ещё и Корней Чуковский 1 мая 1921 года записал в дневнике: «Поездка в Москву. Блок подъехал в бричке ко мне, я снёс вниз чемодан, и мы поехали (на вокзал). Извозчику дали 3 тысячи и 2 фунта хлеба» (Т.1. с. 164). Это 800 грамм, целая буханка. Можете ли вы, Николай Карлович, вообразить, чтобы голодающие, умирающие от голода расплачивались с извозчиками буханками хлеба?