Страница 30 из 88
Но история на этом не закончилась. Осенью 1825 года Александр I проезжал из Петербурга на юг, и путь его лежал через Велиж. Там его встречало с хлебом-солью местное купечество, но не успел городской голова начать приветственную речь, как из толпы выбежала женщина. Это была нищенка Марья Терентьева. Она бросилась на колени перед императором и протянула ему прошение. В нем было сказано, что у нее, у вдовы-солдатки, евреи убили сына, но правду, тем не менее, не раскрыли, а ее незаслуженно наказали. И хотя само прошение было ложным, потому что убитый мальчик не был ее ребенком, делу дали ход. Через много лет, при благополучном завершении этого долгого и мучительного следствия, в Петербурге пришли к выводу, что "сей обдуманный вымысел не мог принадлежать Те-рентьевой, женщине праздношатающейся и преданной пьянству". Очевидно, был какой-то сговор, в деле незримо участвовали разные заинтересованные лица, и Терентьева оказалась лишь их исполнителем. Но пока что Александр I, видно, позабыл о своем прежнем повелении - не обвинять евреев без улик, "по единому предрассудку", и распорядился строжайше расследовать это дело.
Следствие возобновилось, и вскоре в Велиж приехала из Витебска особая комиссия во главе с чиновником Страховым. Первые шесть недель он скрывался от всех, переодеваясь и гримируясь, ходил по базару и возле синагоги, сидел в кабаках, наблюдал, слушал, а по вечерам усердно изучал книгу Пикульского "Злость жидовская", которую специально для него переводил с польского местный учитель. И только затем Страхов начал действовать и первым делом велел арестовать Марью Терентьеву. Очевидно, ей пригрозили суровым наказанием за клевету, и она сразу же стала давать сенсационные показания и оговорила еще несколько христианок. Тут же арестовали и их, на допросах они противоречили друг другу и самим себе, нагромождали всевозможные фантастические подробности, и Страхов с трудом согласовывал их "признания", подсказывая порой то, что он хотел бы от них услышать.
Общая картина по их уточненным показаниям выглядела, в конце концов, таким образом: некая Хана Цетлин, содержательница шинка, за неделю до Пасхи, будто бы, попросила Марью Терентьеву привести к ней "хорошенького христианского мальчика". Встретив на мосту солдатского сына Федора, Терентьева отвела его в дом этой еврейки, за что была напоена допьяна и получила два рубля серебром. Через несколько дней после этого она и еще две христианки совместно с евреями совершили над младенцем всякие истязания - резали его, кололи, катали в бочке, затем отнесли в синагогу и там убили. Кровь они собрали в особый бочонок, который отвезли в Витебск и разлили по бутылкам.
Со свидетельницами хорошо обращались в тюрьме, прекрасно кормили, даже давали водку и часто отпускали в церковь, где их увещевал священник, чтобы возбудить в женщинах "чувство раскаяния". По дороге в церковь они встречались с местным жителем Азадкевичем, у которого была книга Пикульского "Злость жидовская", и полученные от него сведения женщины пересказывали затем на следствии. Не случайно многие их показания, особенно о способах получения крови младенца, полностью совпадали с описаниями в книге. Велижские евреи жаловались начальству на "развратные речи вредного и распутного Азадкевича" и просили отобрать у него книгу, но их жалоба ни к чему не привела. А свидетельницы уже сообщали, что, будто бы, христианской кровью евреи "протирают глаза родившимся младенцам, потому что они родятся слепыми, а немного христианской крови они кладут в муку, из которой пекут мацу".
Много лет подряд держал в страхе еврейское население Велижа следователь особой комиссии, у которого была подходящая к случаю фамилия - Страхов. В городе арестовали более сорока человек, в нарушение закона заковали в кандалы и заключили в одиночные камеры. Аронсоны, Берлины и Цетлины попали в тюрьму целыми семействами: отец с матерью, их сыновья с женами, их дочери с мужьями и их внуки - юноши и девушки. К больным и умирающим не допускали родных, покойников выставляли за тюремную ограду, и члены еврейского погребального братства под конвоем относили их на кладбище.
Вокруг этого дела сплелось многое - вековая вражда к евреям, подозрительность и предубежденность, всеобщая вера в кровавый навет. Быть может, Страхов сам был обманут и введен в заблуждение, но он ни разу даже не усомнился и у него не возникли естественные для следователя вопросы: если евреи задумали убить мальчика, то к чему им было привлекать к этому делу вечно пьяную нищенку? а если они хотели скрыть свое преступление, то зачем бросили труп на виду у всех, в открытом месте, а не закопали где-нибудь в лесу? Следователь выстроил для себя стройную систему обвинения и подгонял под нее все свидетельства. Даже когда заключенные опровергали нелепые обвинения, Страхов считал неопровержимой уликой тот факт, что некоторые из них бледнели при этом или падали в обморок, а "прерывавшийся от злобы голос явно обличал их в преступлении".
Белорусский генерал-губернатор поддержал обвинение и доложил в Петербург о преступлении всего велижского кагала - в пролитии "невинной крови". И 16 августа 1826 года последовало распоряжение Николая I: "Так как оное происшествие доказывает, что жиды оказываемую им терпимость их веры употребляют во зло, то в страх и пример другим - жидовския школы (синагоги) в Велиже запечатать впредь до повеления, не дозволяя служить ни в самых сих школах, ни при них". Все синагоги города запечатали перед праздником Рош га-шана, и среди них - Большую синагогу Велижа. Свитки Торы увезли из синагог и отдали "под присмотр полиции" и даже в частных домах запретили собираться для молитв. Все замерло в городе и все затаились. Частную переписку конфисковывали. Священные книги отбирали после обысков и относили в участок. Двор Большой синагоги зарос бурьяном, и солдат инвалидной команды постоянно шагал с ружьем вокруг нее. Чтобы помолиться, евреи собирались тайно в погребах и в специально вырытых подземельях, без света и воздуха. Старики с ужасом рассказывали, как однажды во время молитвы в дом нагрянула полиция, и в суматохе свиток Торы спрятали в непотребном месте. Казалось, наступили времена инквизиции. Евреи сидели по домам, никуда не выезжали и никого не принимали у себя. Многие дома стояли заколоченными, а их обитатели год за годом томились в тюрьме.
В тот период вся центральная часть города была застроена еврейскими домами и складами. Самый большой дом принадлежал Мирке Аронсон, и в первом его этаже размещалось питейное заведение, которое содержали евреи, лучший в городе гастрономический магазин - тоже еврейский, а на самом углу этого дома - маленький кабачок шляхтича Козловского, который не мог конкурировать со своими соседями. Постоянными посетителями у Козловского были вечно пьяная нищенка Марья Терентьева и "девка-отгадчица" Анна Еремеева, которой архангел Михаил в видениях открывал "иудейские зверства". Это она первой предсказала гибель младенца в "иудейском, что на рынке, большом угловом каменном доме", а Марья Терентьева наворожила матери ребенка, что ее сын еще жив и находится в доме еврейки Мирки. Очевидно, так оно и было: похитив ребенка, они спрятали его, скорее всего, в погребе дома Мирки Аронсон, но только в той его части, куда имел доступ один лишь шляхтич Козловский, владелец кабачка. Марья Терентьева не лгала, наверно, когда рассказывала следователям, как она колола мальчика, обмывала, снова колола, и как она мочила в его крови кусочек холста. Лишь в одном ошиблась Марья Терентьева. Она не знала, что труп ребенка бросили в лесу за городом, и уверяла следователей, что сама привязала к нему камень и утопила его в реке. И только потом, когда ей все стало известно, Терентьева уже не ошибалась в своих показаниях.
Не все женщины, которых Терентьева с подругами тянули в свидетельницы, соглашались на ложь. Некая Агафья Демидова сказала: "Лучше дать себя зарезать, лучше безвинно пропасть и принять кнут, нежели признаться в том, чего не знаю… Хоть два, хоть три года продержится дело, а правда кривду перетянет". А другая женщина после ложного показания не выдержала угрызений совести и повесилась в камере. Но зато Марья Терентьева старалась вовсю и оправдывала надежды следователей. Вечно голодная и бездомная, она отъелась в тюрьме на казенной пище, отогрелась и прибавила в весе и "после священнического увещевания над Евангелием" раскрывала одно "преступление" за другим. Вот, к примеру, образец ее показаний: "Я, Марья Терентьева, собственными своими руками колола и резала мальчика вместе с тобою, Ханка, и вместе с тобою, Евзик, а ты, Славка, подостлала под ним белую скатерть, ты, Поселенный, бритвой отрезал у него кусочек кожицы, ты, Орлик, подал мне иглу, которой я первой кольнула мальчика в бок, ты, Иосель, подвел меня к шкапчику, перед которым евреи молятся Богу, обратил меня в жидовскую веру и назвал Лейею, ты, Руман, заставил меня перейти через жидовский огонь и поставить на горячую сковороду ноги, ты. Янкель, положив передо мною тетрадку с изображением святых, приказал мне плюнуть в них девять раз…" и так далее. Все это протоколировалось, изучалось, а затем следователи составляли отчеты, которые и отправляли по назначению. Свидетельницы договорились даже до того, будто совместно с евреями они убили много других взрослых и детей - для получения христианской крови. В Петербурге усомнились такому обилию "разоблачений", а по поводу "убийств" детей Николай I написал: "Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети; это должно быть легко (выяснить), если все это не гнусная ложь".