Страница 28 из 30
Так где же нам тогда расслабляться и дурачиться, разрешать себе всякие вольности и поблажки, отстегивать пуговки и распускать ремни? Зона отдыха – место организованного отдыха. С ответственными за выезд, с дежурными по развлечениям, с дневальными по веселью. Всё по инструкции, команде, указанию. Так оно задумано. Так оно, естественно, не получается. Но в зерне, в зародыше, в семени – ЗОНА.
Казалось бы, дело простое, как ни назови, дело пустое, дело никчемное. Ан нет!
Смысл в этом деле глубокий. Смысл, который хорошо бы понять. Раскумекать. ЗОНА ОТДЫХА...
Во-первых, чтобы слово жило поблизости. Не ржавело, не черствело, не затерялось в словарях, а было тут, на виду, под рукой, в вечном напоминании – ЗОНА. И если стыдливо оно нынче в своей обнаженной неприкрытости, несвоевременно и обидчиво кой-кому, то в сочетании с приятным, незапятнанным словом ОТДЫХ оно, вроде, и благопристойно, и похвально, и на всеобщем обозрении.
Во-вторых, чтобы делало оно, это слово, свое дело, не ленилось, не подергивалось жирком, а было упругое, пружинистое, вечно готовое к зову, кличу, медной трубе, что призовет его однажды на привычную, незабываемую, снящуюся ночами сладостную службу.
В третьих, чтобы появилась у нас привычка к этому слову, чтобы притерлось оно неприметно, чтобы не обращали на него настороженное внимание: слово как слово. Зона отдыха – что особенного? А там, глядишь, выскочит еще одно сочетание: зона работы. Это еще что такое? А ничего такого. Зона отдыха – место, где отдыхаем. Зона работы – место, где работаем. И тоже приживется, притрется, освоится.
А там, глядишь: зона семьи. Место, где мы живем с семьей.
А там – зона кино, театра и концертного зала.
Зона родильного дома.
Зона яслей и детского сада.
Школьная зона, магазинная, транспортная.
Зона кладбища...
Не успел оглянуться – кругом зоны. И ничего, вроде, не случилось. Живешь без изменений, как встарь, но только в сплошной зоне. Везде дневальные, кругом квартальные, караульные, впускающие, выпускающие и разводящие.
И всё по инструкции: что можно, что нужно, чего нельзя.
Так для чего же тогда всё это?
Для чего это всё?
А вот для того для самого.
Друг мой!
Мой ласковый, задушевный друг!
Вот и конец твоему сроку.
Сроку твоему – конец.
Это праздник, друг мой. Для тебя это праздник.
Не сел бы – не вышел. Не вышел – не порадовался.
Вот тебе и польза от барака.
Первая тебе польза.
И бородавка телу прибавка.
Друг мой!
Мой надежный, испытанный друг!
Что же ты колеблешься на прощанье?
Что оглядываешь на пороге вонючую камеру, кособокий барак, березки за обрешеченными окнами, ржавую колючую проволоку рядами, слепые бельма прожекторов?
Поблагодарим же это заведение за редкую возможность, что оно нам предоставило.
Как бы мы без него увидели друг друга?
Как бы услышали?
Где пересеклись путями?
Мы в купе. Мы в такси. Мы – самолетами. Мы – квартирами. Мы – отдельными номерами в гостиницах. Даже на транспорте: одни едут раньше, другие позже. И страх наш перед камерой – это страх перед незнакомцем, перед чужаком, перед заключенным – перед самим собой.
И понял ты: это не страшно.
И догадался: это необходимо.
Не сядешь – не поймёшь. Не выйдешь – не оценишь.
Вот тебе и польза от барака.
Ещё одна польза.
Пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает.
Друг мой!
Мой суровый, непоколебимый друг!
Вот ты выходишь из камеры.
Вот тебя на прощание бьют ногой под зад.
Есть примета такая. Обычай. Правило. Чтобы назад не возвращаться.
Поколения бьют под зад друг друга.
И поколения возвращаются обратно, на те же нары.
Чудеса в решете: дыр много, а вылезть некуда.
Но это потом. Это всё потом.
А теперь ты выходишь за глухие ворота. С кашлем на долгие недели. Без пяти килограммов веса.
Ты выходишь за ворота и вдыхаешь вольный воздух.
Воздух – не вонь удушливую.
В город, мой друг, в город!
Дай руку – мы попутчики!
Если тебе есть за что бороться – в город, мой друг, в город!
Если тебе есть за что страдать – в город, мой друг, в город!
Если тебе есть за что проклинать и ненавидеть, любить и благословлять, умирать и возрождаться – в город, мой друг, в город!
Мы промчимся с тобой по шоссе, мы оставим позади грязь и вонь, мерзость и страх, ворвемся победителями в городскую черту!
Это день наш.
И час наш.
И жизнь наша.
Другой жизни не будет.
А по косогору, вдоль дороги, понурившись, бредут мужички, мятые, патлатые, грязные, подконвойные. Мужички несут флаги, кумач, транспаранты. Это их работа подневольная. Снимать украшения после праздника.
Праздник кончился, не начавшись.
Не окончившись, начинаются будни.
А наутро...
А наутро мы выйдем, как обычно, на прогулку. Вместе с собакой. По ее неотложным делам.
Слева будет стоять черная "Волга", справа – милицейская.
– Это не за нами? – взглядом спросит собака.
– Трудно сказать, – ответим мы. – На всякий случай, поспеши.
И она торопливо поднимет лапу у первого же столба.
Небылица восьмая и последняя
Это ещё что, мужики! Это всё ништо. Чего вы не знаете, то мы позабыли. Чего вы хотите, то мы расхотели. Куда вы идете, там мы уже были. Только что оттуда. Не стоило и ходить. Мало ли можно чего, да не для чего.
Вот бегу я как-то мимо блинной, гляжу за стекло: все там. И Серёга, и Колюня, и Иван. Сидят – балдеют, одного меня нехватка. И мужик с ними: не узнаю кто. Вроде, видались когда-то, а где – не помню.
Увидал меня – руки раскинул:
– Володя! – запел. – Друг! Не признал?..
– Мать,– говорю,– мачеха! Никак, Васёк? Чего с тобой сталось?
А он:
– Чаво, чаво – ничаво... Счастье пучит, беда крючит. Горе, Володя, одного рака красит.
Гляжу на него – плачу. Тощий, бугристый, корявый, спина горбатая, пальцы скрюченные, шея кривая, мослы везде наросли, наростами на березе: жуть одна! И морщины по лицу, как на доске стиральной.
– Эх, – говорю, – и потерло тебя, Васёк.
А он:
– Это от сырости, Володя. Полный срок отсидел в сырости. На болоте жил, на болоте вкалывал. Садись давай, выпей на мои.
Гляжу – стол у них богатый. Водки навалом, блины у каждого, селедочка: червонца на два потянет, на три.
– Разбогател? – говорю.
А он:
– Разбогател, Володя. Не поверишь: разбогател от сырости.
– Как так?
– А так. Скелет, Володя, пропиваю. Свой собственный.
– Ври давай!
А ребята:
– Точно, Володя. Всё, как есть!
Посадил он меня, стакан налил:
– Ребяты! Володя! Коля! Серёга! Иван! Вот она, моя удача! Вот он, мой фарт! Счастье привалило! Туз козырный! Чуете?
Я по первой выпил, блинком закусил:
– Чую, Васёк. Теперь чую.
– Володя! И я чую! И я! Воротился из лагеря, иду к Кланьке: чего, думаю, делать буду? Как жить дальше? Потемки, Володя! Тут подходит ко мне хрен в очках, за рукав дергает: можно вас на минуточку? Чего, говорю, тебе?
А он:
– Вы, гражданин, не удивляйтесь, но поглядел я на вас и вижу, что представляете особый интерес для науки. Ах, – говорит, – какое строение! Ах, – говорит, – какие искривления! Ах, какие наросты! Ах, – говорит, – ах!
– Короче, – говорю, – чего хошь?
– Желаю, – говорит, – купить ваш скелет. Для всяких научных исследований.
– Иди, – говорю, – гуляй, милый. А то я тебя этим скелетом да промеж глаз!
– Я серьезно, – говорит. – Кроме шуток.
Вижу – не врет. И водкой от него не тянет. И не психушный.
– Да он, – говорю, – самому пока нужен.
– Мы не торопимся. Живите себе на здоровье. А после смерти он наш.