Страница 24 из 30
Тут вылезает третий:
– Разве теперь демонстрация? Вот при Сталине была демонстрация: не пойдешь – враз постреляют,
Слесарь-монтажник, 50 лет, вся жизнь в разъездах. Жена в Москве, жена в Ярославле, жена в Костроме. По бараку ходил в голубых несвежих кальсонах, лошадиная мотня болталась промеж ног. Посадила его теща, и весь срок он с наслаждением смаковал, как будет ее казнить: пройдет ночью в галошах и перчатках, чтобы не оставлять следов, подожжет зажигалкой одеяло с простыней. Нехай сгорит заживо.
– При Сталине порядок был, цены снижали. Сталин в кулаке всех держал.
– Во, во... Привыкли к кулаку. Отвыкать пора, дядя.
– Да при Сталине вольготней было! Возьмешь бутылочку, выпьешь, полежишь на травке – хрен кто тронет. Понимали пьющего человека, не как теперь.
И он же:
– Да у нас кругом одни бездельники. Кто не бездельник, тот ворюга. Я-то, конечно, вкалываю, а всем – по хрену.
С этим соглашаются:
– По хрену... Всем по хрену...
И опять он, слесарь-монтажник, поперек всякой политики:
– Мы когда на водочном заводе монтировали, месяц за проходную не вылазили. Там и спали. За получкой в контору не ездили, на кой она? Выпивки – залейся. Хлебушка стрельнем, лучку... Бабы в контору прискакали, хай подняли: где мужики? А мы уж синие, опухшие, отекшие, из-под ногтей и то водка сочится. Намонтировали – никто потом разобрать не смог! Какая труба куда, какая откуда.
И забыта политика.
И начинается обычный разговор: где выпить, как зашибить копейку, с кем переспать да каким способом. Про жен своих, про подружек, про баб разовых. Одни сговариваются по выходе рвануть сразу в магазин. Другие печалятся, что выходить им под вечер, когда закрыты уже винные отделы. Жди потом до утра.
А тут еще новичка приводят.
– Ты кто?
– Продавец.
– Значит, вор.
– А ты думал!
– Рассказывай...
И разговор уже профессиональный: как крадет, да сколько, да с кем делится, да куда деньги девает. Слушают – не оторвешь. Только вздохнет порой передовик, ударник, победитель соревнований, очень правильный человек:
– Не, мужики, что-то тут неладно. Нутром чую: жизнь не по резьбе пошла. Нитку рвем. У хозяина так бы не было.
– У хозяина... Где он, твой хозяин?
Тут все соглашаются:
– Нет у нас хозяина.
И опять же все:
– Что-то у нас неладно.
– А может, нормально? Нормально, ребята.
Дед-мудрец, немощный старик за 70. Голова белая, туловище одеревенелое, ноги плохо сгибаются. Отсидел семнадцать годков по политике, потом реабилитировали, сказали – ошибка. Встретил на улице друга иэ лагеря, выпил, – много ли ему надо? – проснулся в милиции. Могли бы и простить его в виде исключения. Могли бы и зачесть эти сутки в счет тех годков. Могли бы, да зачем? Приходила к нему бабка, принесла гостинец: курицу вареную да носки с рубахой. Воротили бабку обратно. "Не положено".
– Я, ребята, против перемен. Хватит. Нахлебались по горло. Что есть, уже хорошо. Не стало бы хуже.
– Дед, – спрашивают, – ты на жизнь нагляделся?
– Нагляделся.
– Кого больше на свете: добрых или злых?
– Злых.
Сказал сразу, ответ готов издавна.
– Так на чем тогда всё держится?
– А на силе. На штыке.
Над этим задумываются. Потом кто-то окликает тихо:
– А если война?
– С кем?
– С империалистами. С китайцами. Хоть с кем.
– Если война... – вскакивает инженер. – Если война, я первым сдамся!
– Если война! – орет монтажник в кальсонах. – Весь мир пусть на нас нападет: вжик! – и разобьём!
– Если война, – говорит кто-то невидимый, из темного угла, задыхаясь от вони, духоты и ненависти. – Плохо, конечно. Зато оружие в руках будет. Автоматы с пулеметами. Ух и посчитаемся!
И опять дед-мудрец:
– Бросьте, ребята. Есть хороший способ всех утихомирить. Сказать?
– Скажи, дед.
– Надо, чтобы ведро водки стоило два рубля. Тогда через год перепьемся, передохнем, и проблемы кончатся.
Вот взгляд из камеры.
Работа у милиции легкая, непыльная, не у станка.
Деньги приличные, ни за что, плюс обмундирование.
Еда бесплатная, сколько хошь, из арестантского котла.
Лычки, выслуга лет, пенсия заранее.
Власть с гонором – тоже не последнее дело.
Вот взгляд милиции.
Работа нервная, ответственная.
Арестант грубый, шумный, грязный.
Воздух порченый, плохой для здоровья.
Столовая далеко, еда всухомятку: не жрать же арестантское пойло?
Деньги небольшие, приработка нет, продвижения никакого, долгие годы в общежитии. У женатых – тесная комнатка, всего не хватает. Выгонят – куда идти без специальности?
Многие из них тяготятся службой, многие учатся, но начальство того не поощряет. Начальству нужны сержанты, а не ученые.
Эти недовольны жизнью, те недовольны. Кто же тогда доволен?
Распахивал дверь настежь, широко вшагивал через порог, приветствовал зычно-весело, по-суворовски:
– Здравствуйте, граждане мелкие хулиганы, спекулянты и неповиновенцы!
Был он сытый, наливной, благодушно добрый, будто сейчас из-за богатого стола. И годы его не подъели, и служба не осилила, и обязанности не утомили: время к пенсии, а мужик в соку.
– Жалобы есть?
– Есть! Есть!..
– Слушаю вас внимательно.
Вопросы годами одинаковые.
И годами накатанные ответы.
– Товарищ майор, батареи холодные!
– Ребятушки, не у тещи.
– Обувь сушить негде!
– Сушилка у нас не предусмотрена.
– От духоты задыхаемся!
– Мы вас, дорогие, сюда не звали.
– Еда плохая! Свиньям лучше дают! Из сортира не вылазим!
– Плохая? – удивлялся. – Не знаю, не пробовал. Я вашу еду не ем.
Не напрягался, не спорил, не кричал: берег здоровье к пенсии.
– Граждане, на ваше питание отпущено 37 копеек в сутки. На 37 и кормим.
– Как так?! – орут. – А с нас по рублю в день вычитают! Остальные куда?
– Куда? – он широко улыбался, загибал пухлые пальцы: – За электричество, за отопление, за содержание, за охрану. – Хлопал себя по груди: – И дяде Васе – беседы с вами проводить.
– Товарищ майор, – встревал один из нас, – а вот Ленин в царской тюрьме делал из белого хлеба чернильницу, наливал туда молоко и писал свои знаменитые работы. О чем это говорит?
– О чем? – спрашивал майор.
– О том, что ему давали молоко и белый хлеб.
– Конечно, – соглашался. – Молоко ему нужно было, чтобы написать незаметно и обмануть царских ищеек. Еще жалобы есть?
Это нам он сказал, на дневной встрече, с глаза на глаз:
– Мы на ваш счет милицию инструктируем. Чтобы знали, с кем дело имеют.
И он же:
– Я к евреям хорошо отношусь. Меня самого часто принимают за еврея.
– Это плохо,– заметили мы.– Может помешать вашей карьере.
– Ха! – ухмыльнулся. – Да я уже на потолке. Мне на пенсию скоро...
Вот он всем доволен. Всем-всем.
Трык-трык – открыл камеру.
Трык-трык – закрыл...
Небылица седьмая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Кто кого смог, тот того и с ног. Кто кого сможет, тот того и сгложет. На дурака у нас вся надежда, а дурак-то и поумнел.
Выгнали Полуторку с работы, написали в трудовой книжке невесть чего: пошел он по кадрам – не берут! Свои-то его знают: расточник, каких поискать, а чужие поглядят на морду на пропитую: "Это ты-то по шестому разряду? Иди гуляй!" А может, и сговорились они в кадрах, может, запись у них особая, им одним ясная: не брать!
Вот Полуторка побегал, побегал: одна ему дорога – в шараге токарить, заготовки обдирать. А он не идет, он по шестому разряду, у него гордость тоже имеется. Выйдем мы на скверик, по рублику скинемся, а он в сторонке мается: не привык пить на чужие.
Мы ему:
– Ладно, Васёк. Будут – поставишь.
Раз выпил на наши, два – пора ставить. А где их взять? Вот он повертелся, покрутился и говорит: