Зона отдыха

А ему деваться некуда. У него в обед похороны.

Сели мы в автобус, лопаты положили, с ветерком покатили на кладбище. Солнышко светит, народ гуляет, спирт в канистре булькает. Чем плохо? Полуторка и говорит:

– Для начала ба не помешало ба...

Мы соглашаемся:

– Это точно.

Пробку отвернули, к горлу приложились, дальше поехали.

Серёга и говорит:

– Для почину бы неплохо бы...

– Неплохо.

Пробку отвернули, к горлу приложились.

– Ты ее не заворачивай, – говорит Иван. – Время терять.

На кладбище приехали – уже хороши.

Я говорю:

– В контору надо идти. Место получать.

– Иди, – говорят, – коли вызвался.

– Чего это – иди. Мне, что ли, надо?

– Успеем, – говорит Полуторка. – Сперва полежим.

Пошли по дорожке, глядь – могила выкопана. Хорошая могила, и место хорошее – куда ещё?

– Наша будет, – говорит Колюня. – Чего зря копать, когда накопано?

– Точно, – говорим.– И место нормальное: бугорок – не низинка.

Легли под кустиком возле могилки, слово за слово – канистру и опорожнили. Лежим – балдеем. На воздухе – раз. Среднесдельное – два. С надбавкой – три. Худо ли?

А Полуторка уже размяк, рассопливился, размечтался. Самые его мечты с балдения.

– Ребяты!– запел.– Володя! Серёга! Колюня! Иван! Вот ба так! Вот ба всегда! Вот ба на травке, на солнышке, на природе! Вот ба век станок не видать! Много ли нам надо, ребяты? Вовсе немного! Всего ничего! Земли кусок, да хлеба брусок, да бабу, да бутылку... Вот и всё! Всё, ребяты!

– Бутылку, – говорю, – за нее платить надо. И за хлеб. И за бабу.

– Володя! Друг! А земля-то на что? Землица наша?! Вот ба всю землю, весь шарик поделить поровну, по людям, по наделам – и живи себе! Живи, Володя! Свиней откармливай, самогонку гони, бабу брюхать, в гости ходи к соседу. В гости, Володя!..

– А пограничники? – говорит Колюня. – Хрен они тебе дадут в гости ходить, пограничники.

– Колюня! Друг! – радостно. – Нету! Нету пограничников! И границ нету! И заставы! И проволоки колючей! Твой надел, мой надел, его надел... Сам себе пограничник, Колюня! Сам себе!

– А не хватит? – говорит Серёга. – Разделим землю, а на всех мало. Что тогда?

– Серёга! Друг! Хватит! На всех хватит! Точно тебе говорю! У нас Сибирь нетронутая. У нас тундра пустует. А и не хватит– не беда. Умнемся. Потеснимся. Приживемся. Не впервой в тесноте-то, не впервой... Ты ее дай, землицу, я тебе в тундре виноград выращу. Виноград, Серёга!

– Землицу... – говорит Иван. – Тебе дай землицу – ты ее первый пропьёшь. Промотаешь, просвистишь, за бутылку спустишь.

– Ванюша! Друг! Плохо ты обо мне думаешь! А дети? Я ее детям оставлю. Внукам. Моя землица-то, моя! Свое, Ванюша, не пропьешь, а и пропьешь, так свое... Кому что за дело?

– А начальство, – говорю, – куда девать? Тоже по наделу?

– Тоже, Володя, тоже! И начальству по наделу. Нехай живеет.

– Хрен оно будет работать, твоё начальство. Ему руководить надо.

– А нечем! Нечем, Володя! Руководи, хошь, женой, курями, поросятами...

– Начальство найдёт чем, не боись.

Тут музыка заиграла, барабан застучал: несут жмурика. Впереди крышку волокут, позади сотрудники топают, нехорошим словом покойника поминают. И настроение у всех веселое! Раз – погода хорошая. Два – с работы ушли. Три – с похорон домой. Рабочий день, а вроде как праздник.

Мы руками машем: сюда, мол, сюда!

Начальник в галифе подошел, всё оглядел:

– Молодцы, – говорит. – И могила хорошая, и место не хуже. Бугорок – не низинка.

А мы:

– Стараемся, гражданин командир. Как для вас.

Тут дождичек брызнул, глину смочил. У нас и со спирту ноги разъезжаются, а теперь и подавно.

– Мужики, – говорю, – не осрамиться бы.

– Не боись, Володя. Всё путем.

Прихватили мы его, сердешного, на веревки, опускать стали. Полуторка на глине разъехался, чуть следом не загремел: еле его словили.

Начальник ему:

– Марш отсюда! Напился, негодник!

А тот:

– А закапывать кто будет?

– Без тебя закопаем.

Влез начальник на глину, речь пошел толкать:

– Граждане, – говорит, – сослуживцы! Мы провожаем в последний путь прекрасного человека, образцового семьянина, исполнительного работника, с которым мне довелось работать долгие и трудные годы. И везде – на Колыме и на Воркуте, в Потьме и на Дальстрое, – он зарекомендовал себя как честный и принципиальный труженик. Из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму – вот путь этого удивительного человека, мученика на своем посту, страдальца за народные интересы...

Тут опять трубы заиграли, барабан забил. Волокут гроб и прямо к нам.

– Мужики, – говорю, – накрылись половым органом. Хозяева идут. Которые копали.

– А чаво? – говорит Полуторка. – Мы ничаво. Сторожить надо было.

Встали они со своим гробом, глядят – удивляются. Вышел от них мужчина во френче, в галифе с сапогами, в кармане ручек понатыкано, и говорит:

– Вы, граждане, в чужую могилу хороните.

– Как это – в чужую? – говорит наш. – Мы своего начальника в свою могилу кладем.

– А мы,– говорит тот и на глину лезет,– это место давно приглядели. Бугорок – не низинка. Специально для нашего начальника. Граждане сослуживцы, подтвердите!

А сослуживцам – плевать. Сослуживцы друг с другом перемешались. Наши с теми, да те с нашими. Им, сослуживцам, задержка на пользу. Им бы еще чуток и по домам!

А эти двое на глине стоят, пузами уперлись, ровно близнецы: оба в галифе, оба в сапогах. Глаз стеклянный, зуб железный, дух портяношный.

– Вынимайте! – кричит тот. – Это наша могила!

– Да вы знаете, – кричит наш, – кого мы хороним?

– А вы, – тот, – знаете? Да наш кем только не был, где не побывал: и на Воркуте, и на Колыме, и на Дальстрое...

– И наш,– кричит наш,– тоже побывал! В тех же местах...

– Да наш,– орет тот,– семнадцать лет промучился! Из лагеря в лагерь, из барака в барак... От цынги чуть не помер! За киркой загибался!

– А наш, – орет наш, – тоже мучился! Ты их корми, ты их конвоируй, ты их работой обеспечь, ты их потом реабилитируй...

– Что вы мне говорите! – пихается тот. – Будто я не знаю! Сам кормил, сам и реабилитировал...

– А я, думаешь, нет? – пихается наш. – У меня стаж с Беломорканала...

– Вынимай своего!

– Не выну!

– Сами вынем!

– А в карцер?

– А в рудники?

– А к стенке?..

Глина скользкая, сапоги разъезжаются. Пихнулись посильнее и поехали вниз – не удержаться. Бегают по гробу, каблуками по крышке стучат:

– Граждане, помогите! Граждане, поднимите!..

Полуторка спьяну как заорет:

– Закапывай!

И полный совок туда, в яму.

А они, хором:

– Сослать! Сгноить! Без права переписки!..

– Закапывай! – орёт Полуторка.

И еще совок, и еще…

Еле мы его оттащили.

На другой день – расследование. Что да как.

Этот, во френче, за столом сидит, щекой дергает, и глаз у него, который стеклянный, будто запотел. Начальник наш, Наум Ароныч, на стуле сбоку пристроился. Мы, ханурики, у двери топчемся.

– Это, – говорит френч, – провокация. Это, – говорит, – вредительство. Диверсия на подрыв авторитета.

– Будет вам, – говорит Ароныч. – Давно уж мы таких слов не слышали.

– Не слышали, – грозит, – так услышите. И не один раз.

– Странный вы какой-то, – говорит Ароныч. – И одеты странно. Все уж давно в костюмах, а вы еще во френче.

– Это я не еще, – говорит, – это я уже. Опять. Снова. Вы меня понимаете?

– Я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю. Замкнутый круг, – говорит Ароныч, – вся наша жизнь замкнутый круг.

– Диалектика, – объясняет френч. – По марксистско-ленинской спирали. А этих уволить. За нарушение трудовой дисциплины.

Тут я говорю:

– Между прочим, гражданин френч, а кто это нам спирт давал?

Это он без внимания. Это он – мимо ушей. Старая практика: чего не хочет, того не слышит.

– Предлагаю, – говорит, – обсудить, осудить и выгнать.