Страница 14 из 44
"Что случилось‚ папа?" – удивляется он. "Ничего не случилось"‚ – в глазах у Лёвы встревоженная радость. Сын ведет его в дом‚ усаживает за стол. Сын молчит и отец молчит: это их сближает. "Ты здоров?" – не спрашивая‚ спрашивает Давид. "Слава Богу"‚ – не отвечая‚ отвечает Лёва. "Ты здоров‚ – сказал врач‚ выписывая из больницы после ранения. – Но ты не познаешь свою жену. Детей не выведешь на свет". Лёва вернулся домой‚ к Броне‚ с потухшим взглядом виноватых глаз‚ и поставил в комнате вторую кровать. Вся жизнь была отложена на "потом"‚ на "после ранения"‚ но ранение залечили‚ "потом" не наступило‚ а тихая девушка Броня обратилась в женщину‚ в яркую‚ приметную женщину с разлетевшимися на стороны хмельными глазами. Когда она наклонялась‚ грудь‚ казалось‚ переламывала ее пополам. Когда шла по улице‚ неудержимо падая вперед‚ грудь‚ казалось‚ тянула ее за собой‚ и мужчины провожали Броню внимательным взглядом. Земля заселялась вокруг и почва утучнялась; цвела Броня манящей красотой‚ но недра ее не орошались и не давали произрастаний. Они лежали по углам комнаты‚ разделенные считаными метрами‚ скрипели кроватью‚ как скрипят зубами‚ а ночи волочились жутким проклятием‚ принося к рассвету недолгое избавление: встать‚ улыбнуться‚ смыть томление под душем‚ бодро начать день‚ концом которого станет ночь‚ шорохи и скрипы по соседству. Броня молила словами праматери: "Дай мне детей! А если нет – мертва я..." Изливала душу в тиши‚ словом неслышимым: "Глаза мои – родники слез. Опадает цвет. Не проклевывается завязь..." Плакала и умоляла в сердце своем: "За что мне чрево бесплодное и груди иссохшие? Нет жизни для меня‚ ибо бездетный приравнен к мертвому..." Голос Брони не звучал в ночи‚ но слышимость была отличной‚ без помех-наведений‚ и ее услышали. "Это чудо‚ – сказал врач. – Такого не бывает". Затвердели и отворились протоки у Лёвы‚ приняло и отворилось чрево у Брони; ангела призвал Всевышний – с повелением о зачатии‚ имя которому Лайла: "В эту ночь завязался плод из семени Лёвы Блюма. Пойди и обереги саженец‚ дабы сотворился образ во тьме утробы‚ внешностью похожий на отца". Через положенные сроки возликовала Броня – лицо ее было радостным: "Вот‚ ребенок родился у нас‚ отличный от прочих детей! Снял с меня Господь позор мой. Стану кормить его‚ пока не выкормлю‚ отнятие от груди отпраздную..." Броня катала коляску с лобастым улыбчивым человеком – посреди улицы‚ поперек прохожих‚ возглашала в молчаливой гордости: "Женщины‚ хватит уже рожать! Достаточно. Вот оно‚ совершенство из совершенств‚ и лучшего не надо!" Ребенка назвали Давид. Давид Мендл Борух.
Перерыв заканчивается. Давид уходит на урок‚ а Лёва пьет чай и оглядывает комнату. Автомат на шкафу. Портрет бородатого раввина. Книги на полках – разномастными корешками. Дом утишает Лёву чистотой и незагруженностью комнат‚ где скудость уживается с отсутствием излишков. Хана утешает Лёву – мягкими очертаниями‚ плавностью движений‚ приятной округлостью‚ которая ее молодит. В кроватке лежит младенец. Круглоглазый и выпуклолобый. С несмелой улыбкой и восторженным изумлением в глазах. Он сам высмотрел себе родителей среди великого множества землян‚ но была очередь‚ к Хане с Давидом стояла очередь: всякому хотелось появиться на свет у этих родителей; очередь продвигалась неспешно‚ и он с беспокойством следил‚ как души сходили в мир‚ воплощались в детях Ханы и Давида‚ – а годы шли‚ неминуемое надвигалось‚ Хана приближалась неумолимо к исходу материнства‚ и он волновался‚ он беспокоился – не успеть! – но вот‚ но вдруг‚ в сорок восемь Ханиных лет появился на свет‚ там‚ где желал‚ у родителей‚ которые могли не достаться‚ – восторг в глазах‚ изумление‚ радость проливными потоками: это проглядывает в ребенке душа‚ которая прячется у взрослых в глубинах тайников‚ себя не выказывая. Лёва допивает чай‚ отправляется в обратный путь. Хана его провожает. У автобусной остановки громоздится могучий ствол‚ кроной перекрывая небо‚ и Лёва останавливается в размышлении. "В Польше это куст‚ – говорит он. – С мой рост. А здесь – дерево". Хана глядит на него. Косынка на голове. Синь в глазах. Синь в небесах. Хана опять беременна. "Ему здесь хорошо‚ – говорит. – Потому и дерево". Хане тоже хорошо. Как тому дереву‚ которое в других краях куст. С этим ощущением Лёва уезжает‚ но несмотря на пересадку и долгий путь‚ довозит ощущение до дома‚ не расплескав по дороге‚ – даже пассажиры с ним не заговаривают‚ чтобы не отвлекать умиротворенного человека.
К вечеру забулькают в кастрюле лапша с фасолью‚ пустят парок по квартире запахом незабытого детства. Лёва Блюм усядется на диване после дня волнений‚ возьмет в руки альбом‚ в котором разместился Давид Мендл Борух с первых своих часов. В конце альбома‚ куда не всякий и заглянет‚ затаилось прошлое – шрамом в душе и шрамом на памяти‚ что непрошеным является на белые листы с окраины невидного польского городка‚ прямым ходом из глубин глинистого оврага с проступившими болотными водами. Мама Двора. И папа Мендл. Фаня. Срулик. Голда с Гитой. Крохотный‚ несмышленый Мойше. Нежные черты лица‚ синева под глазами‚ тень озабоченности или печали‚ – трудно определить возраст у того‚ кто часто недоедал. В руке у Голды старенький учебник‚ который папа Мендл переплетал для детей‚ чтобы не входить в излишние расходы. Книгу можно переплести заново. Фаню не переплетешь. Голду с Гитой. Крохотного Мойше. Проглянет на пустом листе и младший брат Срулик‚ милый озорник‚ любимец бабушек-дедушек‚ улыбнется застенчиво на всеобщее любование. Всю жизнь Срулик носил чужие обноски‚ а на бармицву сложились родственники‚ купили картуз и новое пальто‚ шарф – тоже новый. Сколько ему оставалось жить? Сколько – носить эти одежды? Брат Срулик: и радость‚ и гордость‚ и смущение на его лице... "Как ты живешь? – спросит назавтра слабоумный переросток‚ получая сосучку на палочке. – Насыщенно или не очень? Я живу насыщенно..."
На крыше‚ спиной привалившись к бойлеру‚ сидит зачарованный свидетель‚ высматривая с высоты слепыми своими глазами в постижении иных неведений. С востока изливается на него свет. С запада нисходит холод‚ зной с ливнями. С юга подступают дожди и благословенная роса. Тьма опускается с севера‚ вредоносные силы‚ несчастья и наказания. Сидит в терпеливом ожидании зачарованный свидетель‚ ждет наступления конечных дней‚ дней трепета и упрека‚ когда пробьются воды в песках‚ иссохшая земля станет озером‚ пустыня – по обещанию – зацветет и обратится в сад Божий. Сказала пустыня: "Все блага мира обещаны мне. Нет растений в пустыне‚ но растения будут. Нет тропы натоптанной‚ но тропа будет. Будущее пустыни – стать поселением. Будущее поселения – стать пустыней..."
6
Авива пребывает на службе в окружении требующих‚ умоляющих‚ раздражительных и раздражающих посетителей‚ и работа Авиву не молодит. У стола сидят. У дверей стоят. Бурлит‚ вскипая‚ пугливая ссора‚ чтобы затихнуть на миг и нервно вскипеть заново. Авива заряжается к вечеру их неприютностью и их потерянностью‚ которые не смыть под душем‚ не заесть за столом‚ не заспать под одеялом‚ которые преодолимы‚ быть может‚ в кругу семьи‚ в заботах по дому‚ в ночи с любимым человеком‚ что поднимал без усилий и брал без излишних игр‚ – но семьи у Авивы нет‚ заботы невелики‚ ночи одиноки‚ и их неприютность множится на ее неприютность‚ потерянность на потерянность.
Открывается дверь. Встает на пороге бледный‚ неухоженный мужчина‚ полный несоответствий в облике и движениях. Голова гордо вскинута‚ но глаза печальны‚ руки беспокойны‚ непокорные волосы рассыпаны по лбу‚ по плечам‚ и он откидывает их утомленным жестом. Мужчина присаживается со стеснением на краешек стула‚ разъясняет на иврите‚ путаясь во временах‚ упорно пробиваясь через препятствия‚ не принимая помощи от переводчика. Вообще-то он химик‚ но химиком никогда не был. Еще он филолог – русский язык с литературой: "Если вы представляете‚ что это такое"‚ но филологом не работал. Есть у него диплом об окончании курсов японского языка‚ однако японский давно позабыт. "Почему?" – спрашивает по-русски Авива‚ которой не преодолеть барьеры падежей‚ но этим словом она пользуется нередко: "Ну‚ почему?.." Он смотрит с вызовом‚ глазами в глаза‚ преодолевая ожидаемую иронию‚ выволакивая себя за шиворот на всеобщее осмеяние. Потому что – поэт. Русский поэт: "С вашего позволения"‚ а на прочее нет времени и желания. "Вас это кормит?" Нет‚ это его не кормит. "И в России не кормило?" И в России не кормило. Читал книги. Писал стихи. Дежурил в котельной‚ наблюдая за показаниями манометра. "В котельной?" – переспрашивает Авива. В котельной. "С тремя дипломами?" С тремя дипломами. Авива взглядывает на переводчика‚ и тот кивает: всё правильно. Бывало такое в прежней их жизни. Писали стихи. Дежурили в котельной. Непризнанность носили гордо‚ орденом на муаровой ленте‚ выделенностью из общего ряда‚ и к ним сходились на огонек добровольные изгои‚ которые не домогались пристанища посреди шустрых и расторопных. Под рокот задувающих форсунок‚ в тепле от подрагивающих котлов они расстилали газетку на верстаке‚ выставляли бутылки‚ выкладывали колбасу с солеными огурцами‚ пили‚ ели‚ читали стихи. Так оно было – к негодованию добропорядочных и законопослушных‚ так больше не будет. Сегодня там‚ в прошлой жизни‚ непризнанность – пятном на одежде‚ неудача – омерзительной проказой‚ а у котлов дежурят одни недоумки. Сегодня здесь‚ в этом мире‚ поэты кувыркаются на газетной полосе‚ чтобы заработать на хлеб; выделенность осталась в прежних котельных‚ непризнанность – она теперь навсегда. Авива дуреет от разъяснений. Авива допивает холодный чай‚ говорит после паузы: "Мы можем послать вас на курсы. Бухгалтерских работников". Мужчина возбуждается сверх меры. Его прорывает в отчаянной‚ безудержной исповеди. Он поэт. Русский поэт. Это его не кормит‚ ну так что? И в России не кормило‚ но там была хотя бы котельная‚ а здесь и в сторожа не берут! "Почему?" Потому что – поэт: "Вы уж извините..."‚ один из трепещущих листиков на едином древе Поэзии‚ непригодный к охранной службе‚ – такое видно с первого взгляда. Авива смотрит: такое действительно видно. Переводчик кладет руку на плечо человека‚ измученного всеобщим непониманием. Переводчик говорит по-русски с нескрываемым сочувствием: "Поэт – он всегда в котельной. Так я считаю". – "Это я запишу‚ – тихо радуется тот‚ лицо его проясняется‚ проявляя соответствие с обликом. – Это мне пригодится. – И впробормот: – Поэт – всегда в котельной. Хотя бы оттого..." С этой добычей он выходит из комнаты‚ утешенный на время, позабыв Авиву и курсы бухгалтерских работников. "Что ты ему сказал?" – спрашивает Авива. "Поэт – он всегда в котельной". – "Почему?" – "По кочану"‚ – отвечает он‚ и это непереводимо.