Страница 28 из 43
– Ща я этому гармонисту‚ – сказал Колька, немытая рожа‚ – пасть порву.
– Ща я эту гармошку‚ – сказал Петька, небритая харя‚ – гвоздем проткну.
А бабка глядела из кадушки тихо-благостно‚ бабка не переживала понапрасну, все переживалки удар отбил:
– Уважает кура петуха. За то‚ что петушок не делает греха. Не курит‚ петушок‚ спиртное он не пьет‚ и кажный день поет...
Бабка забеспокоилась за день до удара‚ будто чего учуяла. Бабка наскребла мелочишки по карманам‚ потащилась на почту сдавать телеграмму: "Клава‚ воротись давай Христа ради. Мне невмоготу". Христа не пропустил заведующий почтой‚ собственноручно переписал текст: "Клава‚ воротись давай Маркса-Энгельса ради". Назавтра пришел с путины ответ: "Маманя‚ заберите меня отсюдова коллективного руководства ради. Не то рожу от кого ни есть". Тут бабку и стукнуло‚ будто костяшкой по темечку. Очухалась – сидит в кадушке посреди пустой комнаты‚ а близнятки пыхтят дружно‚ последний шкаф из дома волокут – на бутылку менять.
– Я ба‚ – сказала неслышно‚ – русскую нонче сплясала... Я ба‚ – сказала‚ – с охоткой... Девица распрекрасная да молодец преизрядный...
А королева – крашеная пионервожатая – тут как тут. У нее опыт‚ у королевы‚ от работы с детьми: всякий шумок ухватить‚ о всяком доложить.
– По заявкам‚ – скомандовала. – Трудящихся. Рус-скую!
Гармонист приладился поудобнее‚ глаз зажмурил лениво‚ мехи растянул небрежно. Вышли в круг востроносые солистки‚ вынули кружевные платочки‚ деловито застучали каблуками. Пыла мало‚ жара мало‚ толка мало: топот один от них‚ пыль одна в нос. Бабка в кадушке дрыгнула чуток ногой‚ на большее сил не стало. Ноги гнилы‚ так и танцы немилы.
– Это ж рази русская? – сказала утомленно. – Это ж американская-англичанская... Из другой квашни тесто.
Сунулся из ниоткуда завтрашний старик‚ будто проклюнулся в воздухе‚ филином закрутил головой:
– Дайте‚ что ли‚ побаловаться. Стариной тряхнуть. Дайте и мне!
Гармонист заартачился было‚ губу надул от обиды‚ но тот ткнулся к нему, нос к носу‚ приоткрыл на глазу черную повязку‚ и этот послушно отдал гармонь‚ пододвинулся‚ уступил главное место. Что он увидел там‚ под повязкой‚ запрятанное от других? Дуло? Кулак? Гнойную язву? Истинное‚ быть может‚ выражение? А этот‚ черт одноглазый‚ уже согнулся хищным крючком на скамейке‚ ухнул‚ ахнул‚ глазом сверкнул на народ и – с ходу‚ в момент – переломил гармонь хребтом о колено.
Вскрикнула.
Вздрогнула.
Забилась на чужих коленях.
Затрепетала в ловких руках.
Выгнулась и опала в пронзительной радости.
И парализованная бабка ведьмой скакнула из кадушки‚ в самую в середину круга.
Дробью. Перестуком. Хитрыми коленцами.
– Роспись‚ – завопила‚ – приданого молодцу‚ – завопила‚ – удалому! Слушай‚ жених‚ не вертись‚ что написано – не сердись!
Скачет бабка по кругу‚ ногу к небесам задирает‚ подолом по сторонам трясет‚ дыркой на чулке сверкает‚ да ручкой отмахивает‚ да плечиком подергивает‚ да каблучком оттоптывает: рот разинут, одни корешки торчат.
– Серьги золотые! Из меди литые! Три лисьи овчинки‚ да на сто рублей починки!
А гармонист‚ черт одноглазый‚ над гармонью тешится‚ соколом ее терзает‚ кровь горячую расплескивает‚ берет и бросает‚ нежит и отвергает‚ милует и насильничает: девушки от одноглазого без ума‚ девушкам его подавай‚ мужчину стотящего‚ – вынь да положь! А ветреник Якушев в цене упал. Ветреник Якушев завял без спроса. Якушев девушек ревнует.
– Перина из ежова пуха‚ – для куража кричит одноглазый‚ – колочена в три обуха! Деньгами голик да веник‚ да на сто блох денег! Ножик‚ вилка‚ чашка да кошка Машка!
А бабку не переборешь:
– Новомодная‚ – кричит‚ – мантелия из гнилой‚ – кричит‚ – материи! Кровать об трех ногах да полено в головах! Три котла‚ и те сгорели дотла!
И пошла плясня!
Всплясывает бабка руками‚ выплясывает ногами‚ отплясывает по кругу‚ исплясывает каблуки‚ доплясывается до упаду по плясальному месту.
Плясать – врага топтать.
– Ты у меня щас‚ – говорит Колька по-доброму‚ – в кадушке насидисся. Это я те обещаю.
– Ты у меня щас‚ – говорит Петька по-мирному‚ – в кадушке напляшисся. Это я те сделаю.
И гордо оглядели народ: знай наших!
А бабка утицей прошлась вкруг кадушки‚ надавала обоим подзатыльников: снова она командирша! Скоро близнятки вырастут‚ работать пойдут‚ а она зато на путину завербуется. Рыбу ловить на море‚ рыбаков на суше! Не всё ж и она бабкой была‚ корешками мякушку жамкала. Это она росла у батяни с маманей‚ дочка единокровная. Это ее‚ доню‚ холили-тешили‚ это ей спать допоздна давали‚ это за ней‚ донюшкой‚ приданого напасли – двадцать семь шерстяных платьев. Двадцать семь – это тебе не пальцем деланная! Ее почитал муж за беспримерное богатство. Ее ценила мужнина родня. Ее хвалили соседки-завистницы. Она уважала себя. Жили на заставе‚ в заводском поселке‚ в собственном флигеле: сундук стоял в горнице‚ в красном углу‚ кованый сундук с приданым. По воскресеньям сходилась родня‚ чаи гоняли с вареньем‚ с непременной рюмочкой‚ громоздили на стол сковороду с семечками пошире пня‚ азартно играли в "дурака" трепаными картами‚ лузгу городили до крыши. Бабка сидела на сундуке в шерстяном платье‚ гордо оглядывала родню‚ домовитый нафталинный дух плавал по горнице: остальные двадцать шесть надежно хранились в сундуке‚ под ней. В погожие деньки развешивала их на солнце‚ сама караулила возле‚ мужу не доверяла. Сходились соседки‚ щупали ткань‚ с пониманием поджимали губы: хороший материал‚ не теперешний‚ сноса ему не будет‚ да и покроя отменного‚ почище вашего‚ нынешнего‚ дурацкого. "Черт придумал моду и в воду‚ а люди бесятся". Горели – сундук из огня выхватили. Голодали – приданое не тронули. Грабили их – вдвоем‚ с топорами‚ отбили богатство‚ двадцать семь шерстяных платьев. Потом подошла война‚ мужа унесло без возврата в общую прорву‚ а за ним‚ по одному двадцать семь шерстяных платьев знаменитого приданого‚ что меняла по рыночным дням на прокорм дочери. Чтобы вырастить ее‚ доню-донюшку единокровную. Которую холили-тешили‚ спать допоздна давали‚ для которой не уберегли приданое‚ двадцать семь шерстяных платьев‚ и которая – не с того ли? – шаландается нынче по путине‚ крабов пластает‚ еще родит от кого ни есть. "Маманя‚ заберите меня отсюдова коллективного руководства ради!"
А ветреник Якушев‚ вечный жених‚ уже подбирался к бабке поближе‚ виляя от интереса позвоночником‚ знатоком оценивая подробности‚ колечком подворачивая руку для скорого завлекания-соблазна.
А крашеная королева‚ выдра золотозубая‚ уже приглядывалась к старикам‚ что чужаками притулились в сторонке‚ пододвигалась неприметным шажком на исходную позицию‚ вострила чуткие ушки для уловления-запоминания-докладывания.
А гармонист‚ черт одноглазый‚ уже учуял неведомую опасность‚ подступление вражьей силы‚ смрадный‚ дразнящий запашок‚ подлый‚ обидный шепоток‚ острый‚ цеплючий коготок‚ топь‚ осыпь‚ омут‚ гнилую доску через яму с натыканными впрок кольями.
И с маху запахнул гармонь.
Оборвал танец.
Прекратил буйное‚ неконтролируемое веселье.
Выдержал задумчивую паузу.
Прошелся по клавишам‚ будто в сомнении.
Перебрал – как пощекотал – до одной.
Неприметно перешел на вальс‚ на медленный вальс‚ задумчивый вальс‚ томный‚ нежный‚ завлекательный.
И замутились головы у старушек‚ затуманились глаза у бабочек‚ руки потянулись к талиям‚ а талии к рукам‚ и поплыли по затоптанному кругу пара за парой‚ пара за парой‚ скрыли от бдительной выдры стариков-чужаков‚ скрыли гармониста да самих себя.
Ах‚ вальс‚ фокусник-вальс! Как нам прожить без тебя? Как нам дожить без тебя? Как обручиться с тобою на все времена?
Интеллигентные старушки с опавшими‚ будто беззубыми‚ ридикюлями‚ в ботиках с кнопочками‚ в жакетах с накладными плечиками‚ с утянутыми в жидкий пучок редкими волосиками под потертыми фетровыми шляпками: головы набок‚ веки опущены‚ спины прогнуты‚ локти оттопырены. Призы получали в военных училищах‚ первые призы за вальсы на выпускных лейтенантских вечерах‚ перед отправкой на фронт. "И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука..." Вечер за вечером‚ выпуск за выпуском: кто уходил – не возвращался‚ кого привозили – не танцевал.