Дагги-Тиц (сборник)

— А… — начал слегка озадаченный Лодька.

— Предвижу вопрос! — прежним высоким голосом перебил его Лев Семенович. — Где мой друг Борис, да? Увы, он рано утром вынужден был уехать в Свердловск. Такие обстоятельства… Однако он просил передать, чтобы ты не огорчался из-за книги. Такую же точно он купил сразу после встречи с тобой, в книжном отделе «Военторга», на улице Ленина…

— Жалко… — вырвалось у Лодьки.

— Да, он предвидел, что ты можешь огорчиться. Наверно, ты рассчитывал получить обратно потраченную на книгу сумму? Вот, он просил передать деньги. За старания. А книжку можешь оставить себе, на память о встрече…

Видимо, Лодькины глаза швырнули в собеседника пучки непритворного возмущения.

— Что вы такое говорите-то!

Лев Семенович зябко зашевелил тощими плечами под клетчатой, как у Лодьки рубахой.

— Да, я понимаю… Ну, он это на всякий случай… Психолог из Бориса никакой. Впрочем, из меня тоже. Извини, Лодя… А почему ты сказал «жалко»?

— Ну… не из-за денег же… Я хотел с ним… с Борисом Лукичом… послать письмо его брату… — Объяснять было неловко, но молчать — еще хуже. Чего доброго, этот дядька и вправду подумает, что Лодька хотел вернуть восемь рублей за книжку!

Лев Семенович, похоже, обрадовался:

— А! Отзыв о повести? Она тебе понравилась?

— Ну… да…

— Олег будет счастлив получить добрые строчки от читателя! А с письмом нет ничего проще! Адрес я тебе дам… Или вот что! Я скоро отправлю Борису бандероль со снимками. Мы тут подбирали иллюстрации к его книге о птицах северного Урала, я обещал ему сегодня это дело закончить и вечером послать пакет. Давай вложим твое письмо туда. А Борис передаст брату…

Лодька тихонько запыхтел от смущенья.

— Да я еще не написал… Я сперва хотел спросить: можно ли? Вдруг ему… Олегу Лукичу, некогда письма читать. У писателей же куча дел.

— У всех куча дел!.. Олег будет рад!.. Ты вот что! Садись к столу и пиши прямо сейчас! Зачем откладывать благие дела!

Лев Семенович энергично придвинул к столу с львиными мордами табурет, а Лодьку, взяв за плечи, придвинул к табурету. И усадил. Отгреб в сторону фотоснимки, поставил тяжелую чернильницу синего стекла, положил перед Лодькой гладкий лист и конторкскую ручку (с перышком, какие на школьном языке назывались «шкелетики»).

— Сочиняй! А я пока займусь рутинными делами…

Легко сказать «сочиняй»!

Ведь по правде-то говоря, Лодька не собирался отправлять писателю Корнееву письмо. По крайней мере, так сразу, сегодня. Хотел сперва в разговоре с его братом «прощупать почву». А теперь куда деваться?

И что писать?

«Здравствуйте, Олег Лукич! Вам пишет незнакомый мальчик из города Тюмени, который недавно прочитал Вашу замечательную книжку…» Тьфу, занудство какое! Примерно так начинались многие письма, которые получал весной сорок шестого года Севка Глущенко, когда в «Пионерской правде» (по какой-то случайности!) появились его стихи. Писали так в основном девчонки, которым очень хотелось завести знакомство с «юным поэтом». До сих пор тошно вспоминать…

Лодька обмакнул перо, почесал верхним концом ручки висок, глубоко подышал и положил ручку «шкелетиком» на ободок чернильницы. Повел глазами по столу.

На разбросанных снимках были птицы. Разные. Тонконогие журавли и цапли среди камышей, мелкие пичуги на цветущих ветках, стремительные чайки над пенными гребешками, растопырившие перья глухари, пеликаны с зажатыми в клювах рыбами, взлетающие над водой селезни… Птичий мир… Показалось даже, что разносится по комнате разноголосый крик пернатого народа, сплетенный из самых разных звуков: чириканья, свиста, курлыканья, карканья и трубных лебединых голосов.

Один снимок — большой, с развернутую тетрадь — особенно притянул к себе Лодькин взгляд. На нем были голые острые скалы над морем, облепленные тысячами птиц. Одни птицы — далеко, другие — на первом плане. Сидящие на камнях, взлетающие, реющие над гранитными зубцами, распахнувшие в размахах крылья и теряющие перья… Большие птицы черно-белой раскраски. Лодька, конечно, не знал, какой они породы. Может, очень крупные чайки? Или гагары? Но уж никак не те боязливые гагары, которые в «Песне о буревестнике». А в общем все это, кажется, называлось «птичий базар». Тысячи и тысячи крылатых созданий, взлетевших над полярными скалами от…

От чего взлетевших?

Лодька помнил — от чего.

Это было похоже на то видение, что мелькнуло перед маленьким Севкой, когда он понял: вернулся папа. Масса птиц взметнулась тогда в северное небо, поднятая отчаянным Севкиным криком…

Лев Семенович вопросительно кашлянул за спиной.

— Не пишется, — виновато признался Лодька. — Думал, что сразу накатаю, а ничего не придумывается…

— Ну, бывает, — поспешно согласился Лев Семенович. — Не терзайся. Придумаешь после и пошлешь, адрес я дам…

— Ага… спасибо… Лев Семенович, а вы тоже орнитолог? Как Борис Лукич?

— Нет, что ты! Я фотокорреспондент. А птиц фотографирую просто так. Как говорится, из любви к живой природе. Да и не только птиц… А ты что, интересуешься птицами?

— Да нет… не знаю… Просто красивые фотографии, — осторожно отозвался Лодька. И все смотрел на северных птиц.

— Значит, нравятся? — с той же осторожностью спросил автор снимков.

— Ага… — выдохнул Лодька.

— А что… больше всего?

Лодька сказал сразу:

— Вот эта… — и концом ручки дотянулся до «птичьего базара».

— А!.. Берег Карского моря. Эти создания чуть не сбили меня крыльями со скалы… Правда нравится?

— Еще бы, — честно сказал Лодька. Он, конечно, не стал бы объяснять, что это связано с папой. Как память того, первого папиного возвращения. И как обещание, что он вернется снова. Добрая, зацепившая струнки в душе примета… Но Лев Семенович и не стал спрашивать: что да почему? Спросил другое. Сразу:

— Хочешь, подарю?

— Конечно! Очень хочу! — Отказываться из-за стеснительности значило бы погубить счастливое предсказание.

— Вот и чудесно! — Лев Семенович поднял снимок за уголок. — Получай… А может, мне на нем расписаться? В знак нашего знакомства…

— Да. Если не трудно… — Лодьке подумалось, что подпись хорошего человека усилит доброе влияние снимка на судьбу. А то, что Лев Семенович хороший человек, было уже ясно.

Лев Семенович взял у Лодьки ручку, макнул «шкелетик» в чернила и вывел на белом обороте снимка, в углу: «Всеволоду…» — Потом вскинул глаза: — А как твоя фамилия?.. Или можно без нее?

— Можно и с ней, — весело откликнулся Лодька. — Фамилия Глущенко…

Лев Семенович секунды две смотрел на него, словно поверх очков (хотя очков не было), потом согнулся и закончил надпись. Получилось: «Всеволоду Глущенко на память о первой встрече и с надеждой, что она не последняя. Л.С.Гольденштерн. 29/8-50 г.»

Потом он помахал фотографией, чтобы скорее высохли чернила. Но они не сразу высохли. Лев Семенович выудил из-под снимков на столе желтый пакет с надписью «Унибром. Фотобумага. 20х30».

— Вот, положишь сюда, когда подсохнет. А пока держи…

Лодька взял снимок и еще раз прочитал подыхающие строчки.

— Ты, наверно, думаешь: с чего это Эл Эс Гольденштерн написал тут о возможности новых встреч? — неловко усмехнулся Лев Семенович. — Это из корыстных побуждений, друг мой. Хочу тебя попросить: дай мне на недельку эту самую книжку, «Путем отважных». Любопытно, что там сочинил мой приятель Олежек. Это ведь его первая крупная вещь, а я до сих пор не удосужился ознакомится…

— Да, конечно! — Лодька выдернул книгу из-за пояса. — Вот, пожалуйста! Хоть на сколько!

— Не надолго… А тебя не затруднит потом прийти за ней?

— Да нисколечко!

— А чтобы не было скучно приходить просто так, я могу тебе тоже что-нибудь дать почитать. Ты ведь, как я вижу, немалый любитель чтения, а?

— Ну… в общем да…

— Чудесно. Я думаю, у меня найдется такое, чего ты не видел. Пойдем…

Рядом с перекошенным шкафом была дверь, за ней — комната, похожая на первую. Только там, у одной стены, — полки до потолка. С тусклыми красками разноцветных коленкоровых корешков.