Страница 16 из 24
— Мне тоже иногда жалко, что ты уехал.
Я даже задохнулся от удивления: неужели правда? Да врет он, больно я ему нужен! Ничего я не сказал, только недоверчиво повозился на одеяле.
Лешка меня понял.
— Нет, в самом деле, — сказал он. — Все-таки мы привыкли друг к другу… Ну, по-разному у нас бывало, но ведь бывало и хорошее… А, Славка?
Я кивнул молча, потому что вдруг защекотало в горле. Потому что хорошее в самом деле бывало. Как он книжки самые интересные давал читать, хотя и ворчал при этом. Как я сидел у него допоздна, если мама долго не возвращалась с работы, а дядя Боря был в отъезде. Как заступался на улице перед длинным дураком по кличке Хрын… Ну а если иногда дразнил или тычка давал, так я и сам хорош был…
— А помнишь, как ты пиратский роман про остров с привидением написал? — тихо засмеялся Лешка. — А я не поверил.
— Ага… А потом поверил. И вы в своем классе читали.
— Читали. Он тогда еще Вальке Садовской понравился очень.
— Кому?
— Ну, ты не знаешь… У нас в классе одна…
— А! Конопатая такая…
— Ну и что? — неласково спросил Лешка.
— Да ничего, с конопушками тоже бывают красивые.
Лешка обмяк и вдруг признался шепотом:
— Славка… Я перед тобой очень виноват.
— Как это? — не поверил я.
— Сейчас скажу… Сейчас можно, потому что во сне… Ладно, скажу. Славка, я тогда сказал ребятам и ей, что… ну, наврал, в общем, что это я сам про остров с привидением сочинил.
Я молчал. Ревность ощутимо кольнула меня. Но тут же я подумал, что дело это давнее и свой «пиратский роман», написанный на старых газетах, я давно потерял. А Лешка сейчас такой доверчивый, сам признался. Правда, он думает, что это во сне, но все равно он хороший.
— Ладно, Лешка, — вздохнул я. — Подумаешь… Если хочешь знать, я перед тобой тоже виноват. Я в том году у тебя картинку стащил из коробки с елочными игрушками, чтобы на книжку наклеить. Помнишь, такой кораблик серебряный с раздутыми парусами?
— Да знаю я, — усмехнулся Лешка.
— Знаешь?!
— Конечно. Ты потом два дня перепуганный ходил и на меня смотрел, как жулик на милицию… Я сперва хотел сказать, а потом думаю: лучше я у него немецкую открытку стырю, чтобы… ну, в общем, Садовскую надо было с Новым годом поздравить…
— Ну и… поздравил?
— Ага, — виновато сказал он. — Ты только про это никому не проболтайся.
— Как я проболтаюсь? Мы же во сне говорим… Да мне и не жалко ничуточки эту открытку.
— Да я не про нее… Про остров с привидением… А то она меня презирать будет. Я лучше потом сам ей признаюсь.
— Не надо. Мне это привидение нисколько не жалко.
— Нет, я признаюсь… Потом. Надо все же честность в себе вырабатывать.
— Я тоже стараюсь… Чтобы не врать очень часто. И если уж честное слово скажу, тогда изо всех сил держусь… Маме дал слово, что не буду с Артурычем спорить, и уже три недели не спорю. Правда, он десять дней в командировке был.
— Артурыч — это отчим, что ли?
— Ага. Я его так зову про себя…
— Здорово вредный?
— Как когда… Придирается.
— А отец пишет?
— Пишет, конечно. И деньги присылает.
— А к себе не зовет?
— Зовет… Да ну, не хочу я. Тут все свое, а там что… И маме трудно будет с Леськой управляться.
Я хотел сказать, что прежде всего не хочу расставаться с мамой, но постеснялся. Лешка, однако, понял:
— Правильно. Без матери разве жизнь? У меня вот на неделю в Курск ездила, дак я и то…
— А зачем ездила?
— Там отец похоронен, под Курском. В братской… А твои почему развелись?
Я пожал плечами. Я не знал тогда и узнал причины гораздо позже, когда стал большим. И понял, что виноваты были не мама и не отец, а чужие равнодушные люди, вломившиеся в их судьбу. Но эта тема уже не для сказки. Это грустная реальность тогдашней жизни…
Лешка переменил разговор. Сказал задумчиво:
— Я иногда думаю: что лучше? Честность или смелость?
— По-моему, всего лучше, когда вместе, — уверенно сказал я.
— А если вместе нету? Тогда как?
Я раздумчиво посопел.
— По-моему, честность лучше, — твердо проговорил Лешка. Видимо, для себя это он уже решил. — Потому что если смелый, а не честный, тогда какой толк? Смелые и среди фашистов были, а все равно сволочи. А если человек честный, то пускай он даже боится. Он скажет: даю себе честное слово, что буду делать все как надо, а на страх мне наплевать. Вот…
— А ты… давал? — осторожно спросил я.
— Ага… — тихонько выдохнул Лешка. — Что буду стараться.
Тогда я сказал:
— Я тоже…
— Что?
— Тоже даю… что буду стараться быть честным.
Лешка подумал.
— Это, наверно, не считается, — вздохнул он. — Это ведь не по правде. Ты мне просто снишься.
— Ну и что… — отозвался я.
Мы замолчали. Я почувствовал, что такой важный разговор лучше не разбавлять болтовней.
— Ну, пока, — сказал я Лешке и с кровати рыбкой скользнул в окно. И герань опять оставила пыльцу на моих ногах.
Утром я собрался бежать к приятелям, а мама сказала:
— Что за привычка скакать босиком. Надень сандалии.
Я не стал спорить. Пожалуйста, надену!
Конечно, в обуви полететь я не смогу, ну и ладно, успеется. Зато мчаться по тротуарам легко: я напружинил жилки как для полета, и тяжести во мне осталось всего ничего — как раз только истертые до бумажной легкости сандалики.
Однако в квартале от нашего старого двора я сбавил скорость. Как отнесутся к моей обновке мальчишки? Два года назад Лешка дразнил меня непонятным, но обидным словцом «Кнабель» за иностранные штаны и рубашку с перламутровыми пуговками (их прислал из Германии отец, он тогда еще служил там). И сейчас я затрепыхался: не покажется ли ребятам мой белый костюмчик чересчур модным, а вышивка из красных листиков — девчоночьей?
Во двор я вошел неторопливо, с равнодушно-независимым лицом и нехорошим холодком в желудке. У тополя сидели на корточках Вовка Покрасов и Амир Рашидов. Они накачивали велосипедным насосом латаный-перелатаный волейбольный мяч. Я подошел, спросил небрежно:
— Чё, не качает?
— Качает… — Вовка поднял глаза, поморгал и добродушно ухмыльнулся: — Во какой… артековец…
Амир уважительно помял грязными пальцами краешек моих штанов и спросил:
— Парашютный шелк?
— Не знаю, на рынке купили, — ответил я с зевком и подумал: «Пронесло». И тут же догадался, что говорить дальше: — Похоже, что парашютный. Потому что я себя в нем таким летучим чувствую… и прыгучим.
— Как это? — Амир уперся в меня черными колючими глазками.
— А вот так! — Я прыгнул в длину и пролетел метров пять. Сандалики приземлили меня в пыльную траву перед крыльцом флигеля. На крыльце стоял дядя Боря.
— Дитя мое, — сказал дядюшка с насмешливыми лучиками в глазах. — Что это за странная легенда о костюме, который я будто бы подарил тебе в память о собственном безгрешном детстве?
Я заморгал.
— Встречает вчера меня твоя мама, — продолжал дядя Боря, — излагает эту историю и задает всякие вопросы… Я еле выкрутился.
Ура! Дядя Боря меня не выдал! Это самое главное! Я сделал виноватое лицо и пробормотал:
— Да это, понимаешь, такое дело… Это Нюра, наша соседка, сшила из старой скатерти. Она маленьких любит, часто подарки делает. А маме просила не говорить, потому что маме не нравится, когда меня чужие балуют…
Дядя Боря качнул головой и сказал непонятным голосом:
— Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам…
— А что такого? Я же правду сказал…
— Ну, правду так правду… Ладно, прыгай и веселись…
Но прыгать и веселиться не получилось, потому что на крыльце возник Лешка.
Лешка вытаращил глаза.
Я тоже вытаращил на него. С испугу. Хотел мигнуть и не мог. Только сейчас я сообразил: ночью-то Лешка видел меня в тополиной рубашке, она светилась при луне. Сейчас он обо всем догадается!
Не знаю, догадался ли Лешка. Поглядел он на меня, сказал «м-да», хихикнул и спросил Вовку: