Страница 11 из 34
В начале XIX века на бескрайних просторах Северной Америки обитало приблизительно двадцать — двадцать пять миллионов человек. Никому из них и в голову бы не пришло, будто все вместе они составляют некую «американскую нацию». Банкиры с Уолл-стрит, рабовладельцы Юга, техасские ковбои, рейнджеры с Дикого Запада — вся эта разношерстая публика ни в жизни не поверила бы, будто ее можно втиснуть в рамки одного-единственного словечка «американцы». Уж слишком все они были разными. Уж слишком непохожими друг на друга.
Трапперы охотились на бобров, плантаторы растили хлопок, индейцы снимали с бледнолицых скальпы, — никакого единства эти миллионы людей не составляли. Более того, в игре под названием «жизнь» друг друга все они воспринимали как неприятных конкурентов. Как может принадлежать к одной «нации» американский плантатор и работающий на его плантации негр? Что общего может быть у русского барина и русского же крестьянина, жена которого грудью кормит принадлежащих барину щенков?
И вот теперь усилиями издательской фирмы «Бидл-энд-Адамс» угол зрения начал понемногу меняться. Всего в их «десятицентовой» серии было выпущено около трехсот двадцати романов. И в каждом авторы терпеливо объясняли: все, кто живет в Америке, принадлежат к единой американской «нации». Мы, американцы, имеем общее прошлое, а значит, и будущее у нас тоже одно. Различия не важны, ведь речь идет о том, что судьба у нас одна на всех. Умом понять это все равно невозможно, поэтому в Родину и нацию нужно верить. Так, как раньше верили в Бога.
Американцы прочли эти романы, и им понравился портрет, который там был нарисован. Дальше они всего лишь пытались соответствовать этому портрету. Точно так же как французы пытались соответствовать тому, о чем прочитали у Бальзака, а русские — у Гоголя и Толстого. Все это напоминало магию: интеллигенты, как феи-крестные, взмахивали гусиными перьями, и там, где прежде жили лишь отдельные, никак не связанные друг с другом люди, на свет вдруг появлялись «нации». Ну, а там, где не было медиаимперий и писатели не публиковали свои романы, — там никаких наций нет и до сих пор.
Нет никаких отдельных людей, объясняли журналы. Сам по себе человек не стоит ровным счетом ничего. Ценны не люди, а массы — журналы повторяли это заклинание столько раз, что миру просто пришлось в него поверить. На Государственной печати США и по сей день изображен орел, держащий в клюве латинскую надпись: E pluribus unum! (Из многих сделаем одно!). Справочники поясняют, что цитата взята из поэмы Вергилия, хотя это не совсем верно. То есть автором-то изречения является, конечно, Вергилий, только вычитали эти слова американцы не в его поэме, а в журнале Gentleman’s Magazine, где они использовались в качестве рекламного слогана.
Именно из журналов и десятицентовых романов простые, не очень хорошо образованные американцы узнавали, каков мир, в котором они живут, и какое место в этом мире они занимают. Верить в Бога интеллигенция не желала, но и совсем без богов тоже не могла. Поэтому читателям своих романов верить она предлагала в собственную страну. «Франция — это и есть Христос!» — восклицал французский романист Дюма. «В Россию можно только верить», — поддакивал ему русский поэт Тютчев. Даже авторы, писавшие для «десятицентовой» серии издательства «Бидл-энд-Адамс», и те чуть ли не на каждой странице воспевали гордо реющий звездно-полосатый флаг и богоизбранную нацию покорителей прерий.
Вслед за «Бидл-энд-Адамс» собственные «десятицентовые» серии запускают и их конкуренты. Чуть позже эта волна докатилась и до Европы. Собственными сериями, копирующими «десятицентовую», обзавелся каждый уважающий себя издательский дом. Кто-то (как русские Сойкин и Сытин) безбожно пиратили иностранцев. Кто-то (как итальянское издательство Серджио Бонелли) пытался зажечь собственную звезду. Самым известным автором вестернов в Европе стал немец Карл Май, автор романов о Винету и Верной Руке. Герман Гессе признавался, что учился у Мая писать, Альберт Эйнштейн вспоминал, что «потратил на его книжки всю юность», а Адольф Гитлер призывал солдат вермахта учиться у Винету хитрым тактическим приемам.
6
В 1870–1900 годах американские издательства выпустили чуть ли не пятнадцать тысяч «десятицентовых» вестернов и «романов о фронтире». Для сравнения: в России за тот же срок было опубликовано всего шесть с чем-то тысяч книг. Среди множества романов в ярких обложках было приблизительно шестьдесят, написанных Майн Ридом, и что-то около четырехсот, вышедших из-под пера Нэда Бантлайна.
Критики называли Бантлайна «Королем десятицентового романа». Свою самую известную серию о Баффало Билле он писал со скоростью один роман в две недели. Причем первый роман умудрился написать всего за четыре вечера. Так же стремительно он делал и все остальное. Его биографию хочется описывать в телеграфном стиле.
Возглавил националистические беспорядки в Нью-Йорке, получил за это год тюрьмы, вышел и тут же женился.
Основал газету «Цветок душистых прерий», бросил, поработал пожарным, купил ранчо, узнал, что жена умерла во время родов, и опять женился.
Как только началась Гражданская война, тут же продал ранчо, уехал на фронт, воевал, писал о войне, был ранен в ногу, не оформляя развода с предыдущей женой, женился еще раз.
Купил ранчо, развелся со всеми предыдущими женами, женился шестой раз, сел писать свой четыреста пятый по счету роман и умер прямо за письменным столом.
О классике американской литературы Нэде Бантлайне хочется написать еще много, но на этом приходится ставить точку.
Глава IV
Журнал Strand, романы Достоевского и прочие издательские проекты
Нэд Бантлайн начинал карьеру писателя с подражания «Парижским тайнам». В тот момент так делали все. Стоило Эжену Сю выпустить свой бестселлер, и по всему миру тут же начали выходить «Лондонские тайны», «Мадридские», «Лионские», «Нью-Йоркские» «Берлинские» и даже «Петербургские».
Книжный бизнес так устроен: каждая удачная находка тут же клонируется тысячью подражателей. Так, собственно, и появляются новые литературные жанры: когда клонов становится не просто много, а очень много, умники из университетов просто придумывают для них новое словечко — и, пожалуйста, новый жанр готов.
1
Разумеется, больше всего подделок «под Сю» появлялось во Франции. Молоденький Эмиль Золя написал «Марсельские тайны», кто-то еще выпустил сиквел: «Новые парижские тайны». А вот Поль Феваль решил заработать всего-навсего на переводе романа Сю на английский язык.
Полю было едва за двадцать. Он был сиротой и воспитывался в семье дяди — аристократа и сноба. Францию сотрясали революции и смены правительств. А в этой семье будто навсегда и законсервировались старые добрые времена. К необразованному быдлу родные Феваля относились с презрением. Тех, кто прибрал к рукам власть в стране, попросту не желали замечать. Высшими ценностями считали служение Прекрасному и верность Идеалам.
За перевод Феваль сел от нечего делать, но постепенно втянулся. Говорят, хорошие переводчики если как следует покурят перед работой, то постепенно перестают пользоваться не только словарем, но даже и первоисточником. Тут была похожая история: в роман Сю переводчик стал понемногу вводить собственных героев, менять сюжетные линии, а кончилось дело тем, что Феваль просто издал собственный роман, который получил название «Лондонские тайны».
Успех оказался неожиданным даже для самого автора. Всего за несколько лет «Тайны» были переизданы больше двадцати раз, а самого Феваля постоянно сравнивали с Бальзаком и Дюма, причем в таком смысле, что куда уж там всяким Бальзакам и Дюма против реальных-то писателей!
Из юного оболтуса Поль моментально превратился во вполне себе серьезного, преуспевающего прозаика. Он снял себе хорошую квартиру в центре, завел литературного секретаря и пошил моднющий фиолетовый фрак. Просыпаясь после полудня и подолгу нежась в постели, Феваль иногда ловил себя на мысли, что эх, черт возьми, все-таки и в нынешних временах тоже есть своя прелесть. То есть убеждений-то он не менял и по-прежнему терпеть не мог все эти революционные брожения. И все-таки здорово (думал он иногда), что миновали времена, когда единственными читателями книг могли быть богатые аристократы. Когда только им книга и была по карману.