Отступление

Да, вот что еще: его, Прегера, она не считает достойным молодым человеком. Она очень изменилась, Хава Пойзнер, теперь у нее одна любовь — ее отец, богатый торговец. Она стала спокойнее и добрее, гораздо добрее. Говорят, помогает бедным у Деслера и за все считает себя ответственной. Она просто хочет помочь служанке Хайке, вот и втолковывает ей, что та будет потом рыдать, если попадет в плохие руки.

Но вдруг… вдруг Хава Пойзнер делает это не так уж бескорыстно? Может, она немного ревнует, что Хайка собирается за него, за Прегера?.. Ей досадно… А если так, все предстает в совершенно ином свете. Возможно, у Прегера еще есть надежда? И однажды вечером Хава Пойзнер придет к нему, сюда, в комнату у почтаря Зайнвла, и попросит прощения, как когда-то, и раскается…

В один из субботних дней Прегер прижимал пенсне к переносице сильнее, чем всегда, — он шагал по комнате и размышлял. И в конце концов написал Хаве Пойзнер письмо: «Он знает, что у нее множество достоинств. Недавно он увидел, что она умеет плавать… Но еще об одном достоинстве он не знал; он не знал, что она умеет расстраивать свадьбы».

Он не сомневается, что письмо останется без ответа, но опускает его в почтовый ящик. Потом, еле дождавшись вечера, идет к Хайке, в заезжий дом.

«Ну, как дела? Хайка уже все обдумала? Выкинула глупости из головы? Ах нет? Она все еще упрямится? Все еще работает в заезжем доме, как вол? Что же она молчит? Почему не сказать прямо, что он, Прегер, больше ей не нравится? Раньше он ей нравился, а теперь — нет. Но если так, то еще не все потеряно. Он постарается стать приличнее. Ни с кем не будет ругаться. Родителей у него нет, только мачеха, он ей напишет, пригласит на свадьбу, чтобы все видели, что он не под забором родился… Почему у Хайки слезы на глазах? Ей не перенести его слов? Хорошо, больше он ничего не скажет, но, пожалуйста, пусть она ответит окончательно: да или нет. Но Хайка хочет дать ответ в четверг, после ярмарки… Ладно, он подождет до четверга».

Он вернулся к себе, в старый город, и опять принялся ходить по комнате, с силой прижимая пенсне к переносице. Почему Хайка просит подождать до четверга? В чем причина? Не значит ли это, что она хочет еще раз увидеться с Хавой Пойзнер и спросить ее совета? Но тогда она передаст ей все, что Прегер сегодня говорил, даже сказку про мачеху. Такая уж она, эта Хайка…

На сердце у него тревожно. Прегер ждет, он живет, словно в полупьяном бреду. Ясные, жаркие дни слились для него в один по имени «Хава Пойзнер», который состоит из одних воспоминаний.

И вот он дождался. С почты принесли маленькое письмецо. Оно обожгло ему руки: почерк Хавы Пойзнер, а в письмеце лишь два слова по-русски: «Это разврат».

Ах вот оно что! Хава Пойзнер приняла на свой счет все ласковые слова, которые видный мужчина сказал служанке Хайке без посторонних ушей, за заезжим домом. Хава Пойзнер знает, что она девушка номер один. Стоит лишь посмотреть на ее комнату, белоснежное постельное белье и всевозможные безделушки, и сразу станет ясно, что настоящая женщина — это она, Хава Пойзнер, а все остальные — так, подделки, фальшивые ассигнации. Тем лучше. Его отношения с Хавой Пойзнер еще не кончились. Ура! Да здравствует ниточка, которая связывает его с Хавой Пойзнер, даже если эта ниточка тянется через какую-то Хайку.

Летняя ярмарка. В два часа пополудни, когда в старом городе, возле дома почтаря Зайнвла, звон стальных серпов, которыми торгуют неподалеку, сделался еще звонче и еще громче веселое лошадиное ржание, друзья собрались в комнате Прегера за накрытым столом.

Почтарь Зайнвл достал бутылку желтоватой старки, настоянной на кореньях и апельсиновых корках. Когда Залкер и Прегер приняли по стаканчику, они переглянулись и в один голос признали, что она идет мягко, как по маслу. Во рту — как вода, но, попадая в желудок, согревает, жжет.

— Так чего сидим?

— Что, повторить?

— Конечно.

Закусили солеными огурчиками, да так, что сок потек по выбритым подбородкам, и защипал, и освежил. Было хорошо, спокойно. Но после четвертого стакана странная радость забурлила во всем теле, ударила в голову. Все сильнее звенели серпы и ржали лошади, бабы и мужики заговорили громче, смелее, и вся развеселая ярмарка подошла прямо к дому с открытыми окнами и обступила его со всех сторон. Все стало близко, рукой можно дотянуться, и Хава Пойзнер тоже. Прегер почувствовал, что она здесь, совсем рядом, будто ходит за стеной. И сердце захлестнула волна новой, молодой радости.

— Погодите-ка! А чего это нас так мало сегодня?

— Где этот оборотень?

— Какой оборотень? Который шарманки чинит?

— Зайнвл! Тащите его сюда!

Точнее не скажешь: оборотень. Оборотень, который чинит музыкальные инструменты. Он вошел в комнату с большой гармонью под мышкой. Когда пригласили сесть, робко опустился на краешек табурета. Тонкими, длинными пальцами потянул три волосинки на подбородке, три волосинки, которыми он, похоже, очень дорожил. А немые глаза едва заметно улыбаются и смотрят так, словно он не верит, что его и правда сюда позвали. И не удивится, если через минуту выгонят вон.

— Откуда вы, дядя?

— Отовсюду.

— А мед пьете?

— Хе-хе…

— Так налейте ему, Залкер; а он нам сыграет.

— Айда, панове!

Лицо оборотня покраснело уже после второй рюмки, он заложил ногу за ногу, подпер острым коленом гармошку, обитую множеством латунных гвоздиков, и низко-низко склонился над ней. Растянул меха, повертел головой, будто пробуя, каким ухом лучше прислушиваться, и в ту же секунду комната наполнилась беспокойными, тревожными звуками. Ноты бежали наперегонки, танцевали, кувыркались, словно живые маленькие комедианты.

— Что вы играете, дядя? Шопена?

— Йес, йес. Случается, от ярмарки до ярмарки, хе-хе… Приходится ходить по деревням, играть в помещичьих усадьбах…

И снова звуки, звуки. Он дышал тяжело, тяжелее, чем меха инструмента, задыхался вместе с гармонью, хватал воздух ртом. Все были захвачены музыкой, и никто не заметил, что в комнату уже дважды совался портной Шоелка. Сначала удивленно похлопал глазами, будто им не веря, потом опять просунул голову, уже покорно и робко. Тихо вошел с полными карманами гостинцев и лицом пойманного вора, который надеется, что его простят.

— Пан Залкер, послушайте…

Гармонь смолкла.

— Пошел отсюда, ублюдок!

— Хорошо. Можно только вот это на столик поставлю?

И, как фокусник, принялся вытаскивать из карманов запечатанные бутылки различной величины. В каждой плескался какой-нибудь горячительный напиток. Ну и карманы у Шоелки! Как в них столько поместилось? На столике уже с полдюжины бутылок, но и это еще не все. А Шоелка, видно, ждет вознаграждения.

— Пан Прегер, — повернулся он к взмокшему от жары и питья заведующему, — скажите ему, пожалуйста. Ну чего он злится?

И тут ему пришла в голову новая мысль.

— Вот пусть он только скажет, — кивнул он в сторону Залкера, — пусть только свистнет, я ему тут же эту чернявую приведу. Честное слово, хоть прямо сюда… Ну? Что? Я пошел?

Но тут в комнату заявился почтарь Зайнвл. Он был чем-то встревожен и махал рукой, подавая какие-то знаки.

— Что там?

Стало тихо. Залкер успел схватить со стола пару бутылок и спрятать под стул. Все уставились на дверь. За спиной Зайнвла стоял молодой человек с русой бородкой и карими глазами, одетый в серую охотничью куртку. На его лице и в глазах мелькнула улыбка, видно, его позабавила увиденная картина. Да это тот самый парень, что живет в лесу у Ицхока-Бера, друг Мейлаха, Хаим-Мойше. Ему нужен агент Залкер, он пришел спросить насчет инвентаря и медикаментов из аптеки Мейлаха.

XVII

На конной ярмарке возле христианского кладбища стоять было невозможно — толкают со всех сторон. Хаим-Мойше отвел Ханку в сторону, чтобы поговорить.

— Итак?

И вдруг увидел: скрытое беспокойство проступило в глубине ее голубых усталых глаз, когда она на него посмотрела.