Отступление

И все жалуются на одно и то же: несколько лет назад, когда под Ракитным работала торфяная фабрика, на жизнь вполне хватало, а теперь, конечно, гораздо хуже, приходится штуковать.

И каждый хочет, чтобы Хаим-Мойше зашел хоть на минуту.

На один старый дом по другой стороне улицы Хаим-Мойше сам показал пальцем:

— Вот он!

Длинная крыша прогнулась, как спина у кошки, когда она потягивается, черепица горит в закатных лучах. Крыльца нет, дверь распахнута и привязана к стене веревочкой, чтобы не закрывалась. Козырек отвалился. На пороге стоит высокий парень с худым, вытянутым лицом, одетый в старую домашнюю куртку. Он держит на руках крошечного ребенка, другой, постарше, мальчик лет трех, просунул головенку между отцовских ног. Заходящее солнце горит в черных египетских глазах на беспокойном, смуглом лице молодого человека. Это Фишл Рихтман. Когда-то он тоже был экстерном, а теперь два раза в неделю ездит на вокзал и, как его тесть, продает мешки. Они с Хаимом-Мойше учились в хедере здесь, в Ракитном, и вместе ехали с вокзала.

— Хаим-Мойше! — крикнул он с порога чересчур высоким, чуть ли не женским голосом. — Когда ты уже ко мне зайдешь, а?

— Сейчас! — ответил через дорогу Хаим-Мойше. — Одну минуту, Фишл!

Но его немедленно перехватила еще одна пожилая родственница. В его честь она только что повязала совершенно новый, коричневый шелковый платок, и теперь вся улица смотрела, как она приближается к Хаиму-Мойше изящными женскими шажками, словно сейчас возьмет его за руку и посреди улицы пустится с ним в пляс, как на свадьбе.

«Что ж, — говорит она, — разве она не знает, что Хаим-Мойше теперь большой человек, очень большой?»

А вокруг потихоньку собирается толпа и смотрит, как она прекрасно держится, маленькая Песл Заливанская, еще не разучилась обращаться с людьми. Недаром ее муж, благословенна его память, всегда пользовался общим уважением, недаром к нему обращались за советом и помощью в выборе невесты все богачи из верхней, мощеной части Ракитного.

— Да что ж это мы стоим на улице? — удивляется она.

И ведет Хаима-Мойше к себе, в маленький домишко, где чисто подметенный пол натерт маслом, а в углу до сих пор стоит письменный стол ее покойного мужа, того самого, к которому богачи обращались за советом.

Хаим-Мойше сидел с ней и смотрел на широкий стол с исправными письменными принадлежностями, стоявший на почетном месте. Некогда этот стол приносил в дом заработок, а теперь выглядел в комнате лишним и бесполезным предметом.

Песл что-то рассказывала о своей вдовьей жизни, а Хаим-Мойше все рассматривал стол. Песл вздохнула.

— Кто теперь обо мне вспомнит? — сказала она. — Никто не поддержит в трудное время.

От этих слов Хаим-Мойше несколько растерялся; он смотрел по сторонам и не знал, что делать.

— И правда, — согласился он удивленно, — плохое время, никто не думает о других.

И вдруг увидел, что Песл Заливанская стоит перед ним, опустив глаза, и ждет.

X

На улице рассказывали, что Хаим-Мойше тогда очень ей помог, целых сто рублей дал.

Сама Песл добавляла, что Хаим-Мойше сидел с ней за письменным столом и расспрашивал о родных: как сейчас ее красавица дочь, которая вышла за богатого? Развелась? Он помнил любую мелочь. Он спросил:

— Что же будет, Песл?

— А что может быть? — ответила Песл. — Я, Хаим-Мойше, уже далеко не молода, отжила свое. А тебе надо бы жениться, Хаим-Мойше.

— Жениться? — удивился он.

И оба весело рассмеялись, как старые друзья, она и Хаим-Мойше.

Когда слухи об этом событии достигли магазина Азриэла Пойзнера, там сразу об этом заговорили. Дивились доброте Хаима-Мойше. Даже сам Азриэл Пойзнер на минуту оставил бухгалтерские книги.

— Надо же, — заметил он, — целых сто рублей?

Потом в глубоком раздумье вытащил из одного уха клочок ваты, засунул в другое и принялся искать в счетах ошибку. И добавил:

— Что ж, прекрасно.

Он вообще любил слово «прекрасно». И все считали, что оно подходит ему, уважаемому состоятельному торговцу, которому вдовы и служанки доверяют под простую расписку свои последние сбережения. Главное — это было его доброе отношение к людям и благородное обращение с теми, кто приходил к его красивой, удачной дочери.

В тот раз у него в магазине сидел приезжий родственник мадам Бромберг, богатый молодой человек, студент, который пару лет назад познакомился с его дочерью в Крыму и с тех пор стал приезжать к ней в Ракитное. Это был приятный, спокойный парень. На его трости и серебряном портсигаре были золотые монограммы, которые свидетельствовали о том, что люди любят его и дарят ему подарки.

Сам он любил скульптуру. Когда он впервые приехал в Ракитное, его заинтересовало лицо Мейлаха, и он захотел создать его портрет. Получилась миниатюрная статуэтка, очень симпатичная, и улыбка вышла похожей — такая же смущенная, как у Мейлаха. Но Хава Пойзнер взяла и уехала, бросила его в Ракитном одного, и он не знал, что делать со своим произведением. В конце концов он отослал статуэтку Ханке Любер ко дню рождения, побродил несколько дней по Ракитному и уехал домой, в большой город. Теперь он снова приехал. Не застав Хаву Пойзнер дома, он явился в магазин ее отца, с тростью и серебряным портсигаром, украшенными золотыми монограммами, что свидетельствовало о том, что люди его любят.

— Как поживаете? — вежливо спросил его Пойзнер. — Женились, наверно?

— Пока нет, — ответил студент с виноватой улыбкой и смутился. — Что вы, нет, конечно…

— Вот как?

Азриэл Пойзнер кашлянул, прочистил легкие, недоуменно посмотрел на студента. Но спохватился и добавил:

— Вот так, значит. Что ж, прекрасно.

И все это было сказано из вежливости, чтобы только не поставить человека в неловкое положение.

Вообще-то в тот жаркий летний день Пойзнер чувствовал себя не очень спокойно, часто бросал взгляды на площадь. После, немного позже, он вышел на порог и опять, как утром, начал высматривать, не едут ли с вокзала извозчики. Дело в том, что Хава Пойзнер, его красавица дочь, уехала в окружной город, где условилась снова встретиться с молодым Деслером. Там должно было наконец все решиться, пара он ей или нет. Но прошла неделя, вторая, а она все не возвращалась. Не означало ли это, что вопрос оказался для нее слишком трудным?

Азриэл Пойзнер с нетерпением ждет, когда же она приедет — любым поездом. То и дело подходит к открытой двери, козырьком прикладывает ладонь ко лбу и всматривается: в дальнем конце улицы чернеет фаэтон, звенят колокольчики, рядом с извозчиком — дамская шляпка, но фаэтон сворачивает в переулок, легкая вуаль, мелькнув, исчезает с глаз. Мало того, в глубине магазина, в холодке, сидит приезжий студент, богатый родственник мадам Бромберг, курит папиросу за папиросой и не признается, кого ждет. Когда жена Азриэла Пойзнера заходит в магазин, студент мешает им поговорить. Жена Пойзнера, принарядившаяся, в гарусной шали, еще довольно молодая и красивая, стоит на пороге и вместе с мужем смотрит вдаль.

— Ну что? — спрашивает она.

Азриэл Пойзнер не отвечает, он задумался, на лице проступили морщины.

— Эй, ты! — вдруг бросает он старшему приказчику, который в почтительной позе застыл за прилавком. — Как там тебя?

— Йосеф, — отвечает приказчик.

— Да, Йосеф. Поди сюда. Встань за конторку, Йосеф.

А сам застегивает черный люстриновый кафтан и потихоньку спускается с крыльца. Идет неохотно, словно человек, который в жаркий будний день решил навестить знакомого, справляющего траур. Беспрестанно поглаживает бороду. Когда кого-нибудь встречает, смотрит искоса близко посаженными подслеповатыми глазами и никого не узнаёт, будто в чужом городе. Миновав площадь, обойдя ее по левой стороне, он спускается под гору, в старую часть города, к дальним бедным улочкам.

Там, в низине, на плохо вымощенной рыночной площади, готовятся к ярмарке, что будет через неделю после праздника Швуэс. Ларьки стоят где рядами, где вразброс, стучат молотки, навесы уже соорудили, и возле установленных прилавков разгружаются телеги. А день — жаркий и скучный, как жизнь самого старого города, как жизнь неудачника-меламеда[6], обучающего детей где-то здесь, в конце переулка. Слышно, как он повторяет с оборванными учениками древнюю, скучную главу Пятикнижия, которую читают после Пейсаха:

6

Меламед — учитель, преподающий детям основы иудаизма.