Менделеев

Первый год студенчества дался ему с большим трудом, вследствие слабой гимназической подготовки и потому, что он, поступив среди учебного курса, должен был слушать предметы со второй половины. Кроме того к незнакомому казарменному режиму института, конечно, не мог он безболезненно и скоро привыкнуть.

Подчиненный уставу институтский день складывался так: «в 7 час. утра студенты должны быть чисто, опрятно и по форме одеты и собираться в классных комнатах для приготовления уроков. В 8 час. они все в порядке идут в столовую на молитву и занимают там каждый определенное место. После утренних молитв, читаются апостол и евангелие, по положению православной церкви, на церковнославянском языке. По окончании евангелия, студенты завтракают. В 9 час. начинаются классы и продолжаются до 3 час. В классах студенты занимают определенные места, назначаемые им по успехам и поведению. В 3 1/4 часа студенты обедают за общим столом, соблюдая благопристойность. Во время стола они могут говорить о предметах лекций своих, без нарушения общей тишины, со всею скромностью, отличающей людей образованных. От 4 1/2 до 6 час. на I и II курсах лекции. Студенты старших курсов употребляют это время на самостоятельные занятия и отдохновение; в младших — студентам дается для отдохновения один час по окончании послеобеденной лекции. Посещение студентов посторонними лицами дозволяется в свободное от занятий время, с крайнею осмотрительностью, не иначе как в приемной зале, и притом всякий раз с разрешения директора. В 7 час. все собираются в классных комнатах для повторения и приготовления уроков. В 8 1/2 час. ужин и потом вечерняя молитва. После вечерней молитвы и кратковременного отдохновения, студенты занимаются приготовлением своих уроков до 10 1/2 час. и потом отправляются в спальни, в сопровождении своих надзирателей».

Попечительное начальства следило за всем, ни на шаг не оставляя студента без своих забот. Нелегкое было дело из молодых людей, собранных со всех концов России, сделать богомольных, преданных царю и отечеству воспитателей подрастающего поколения. Для этого, конечно, нужен был особый режим и в ученьи: «на лекциях профессора не ограничиваются чтением лекций, но постоянно обращаются к учащимся с вопросами и, по надлежащим с их стороны усвоении пройденных предметов, заставляют самих студентов о них объясняться». Учебными книгами студенты снабжаются по требованию преподавателей и распоряжению инспектора, а неучебные — могут брать из библиотеки, но только «книги, одобряемые профессором, с разрешения директора или инспектора, и не более как по одному сочинению для каждого из изучаемых ими предметов». «Независимо от наблюдения профессоров и прочих преподавателей за поведением студентов в классах общий надзор за благоустройством и тишиною учащихся имеет еще инспектор».

«Таким образом, не только учебные занятия студентов, или приготовление ими уроков, но даже предметы их разговоров, места в классах и за столом, свидания со знакомыми, отдохновение и самостоятельные занятия, — все определялось уставом до мельчайших подробностей. Чтобы не было упущений во всем этом, при студентах неотлучно находятся комнатные надзиратели, наблюдающие неусыпно за всеми их действиями. Им помогают в этом старшие, избираемые из отличных студентов. Кроме того, старший надзиратель наблюдает над всеми их поступками и старается вселять в них чувства чести, добродетели, наблюдая, чтобы они возвращались вовремя с прогулок и из отпусков и не оставались праздными в назначенные для повторения уроков и приготовления к классам часы. Директор тоже имеет неусыпное попечение об успехах и поведении студентов и употребляет все зависящие от него меры к поощрению прилежания и благонравия».

«Для поощрения же употребляются следующие средства: 1) предоставление первых мест в классах, за столом и в комнатах; 2) избрание отличных студентов в старшие (для надзора за товарищами); 3) похвальный отзыв о студенте в присутствии директора». И директор по твердой, свыше начертанной программе, готовил студентов к тому, дабы они знаниями своими и верною службою государю могли «принести честь месту своего воспитания», опасаясь только, «чтобы они, лишась руководства наставников и воспитателей, не ослепились приобретенной ими мудростью». Для избежания этого, он рекомендует им, как лучшее средство, сознание слабости своей и испрашивание помощи всемогущего», скрепляя свой совет назидательным изречением одного учителя церкви: «не надо знать, чтобы веровать, а должно веровать, дабы знать».

Вся эта система преследовала определенные цели: государь император хотел, чтобы укреплялись в душах «страх божий, любовь к отечеству и повиновение начальству». Приведенные выдержки из официальных документов, отчетов и рецензий на них показывают, что начальство не только считало цели эти успешно достигаемыми, но и «содействовало» все новому и новому выхолащиванию молодых душ.

Совершенно иначе оценивала Педагогический институт прогрессивная мысль тогдашнего общества. Если для всего общества Институт был слишком значительным учебным заведением, чтобы не быть на виду, если консервативная его часть желала найти и нашла в нем образец забот о народном просвещении, примерное знаменье улучшении, то прогрессивная часть, лучшие представители общества, видя в институте главным образом идеально организованную, в полном соответствии со всеми принципами самодержавия высшую школу, не могли не относиться к нему резко отрицательно. Взгляды эти нашли свое отражение и в литературе.

«— …Хорошо. Но вас отправят чорт знает куда?

— Нет. Я останусь в Петербурге,

— Ваш скотина директор любит вас?

— Нет. Но товарищ министра знает меня и обещал.

— Ну это плохая надежда: тряпка…»

Этот разговор происходит между двумя героями романа Чернышевского «Пролог». Один из них, кончающий Педагогический институт студент Левицкий пишет дальше в своем дневнике: «Прощай институт, убивающий умственную жизнь в сотнях молодых людей, рассылавший их по всей России омрачать умы, развращать сердца юношей, — прощай, институт, голодом и деспотизмом отнимавший навек здоровье у тех, которые не могли примириться с твоими принципами раболепства и обскурантизма, — прощай институт, из которого выносили на кладбище всех, отважившихся протестовать против твоей гнусности, — прощай!»

Последний отрывок расшифровывает то, что не договорено в статье Добролюбова, относящейся к тому времени, напечатанной в «Современнике». «Почему за один год из института выбыло 12 человек? — спрашивает он, разбирая официальный отчет. — Почему из года в год снижается количество профессоров, подготовляемых институтом? Почему кондуитные списки «имеют решительное влияние на определение достоинства студентов?»… Уже постановка этих вопросов в статье была смелым делом в условиях тогдашней цензуры. Добролюбов мог ограничиться лишь едким сарказмом: «Благодарственная же речь студента Чистякова на одном из актов называет институт «средоточием умственной жизни» и говорит, что здесь «все потребности души были предупреждены и удовлетворены»: едва ли хоть одно из наших учебных заведений может похвалиться подобным совершенством!.»

Д.И. Менделеев 1855 г.

Роман Чернышевского «Пролог» был напечатан за границей. Там прозвучало в полный голос то, о чем лишь шепотом мог сказать Добролюбов.

Надо ясно себе представить обстановку, в которую попал и которую изнутри увидел молодой студент Дмитрий Менделеев, чтобы почувствовать всю меру смятения чувств, испытанных им в первые же месяцы сживания с новым для него бытом, средой, режимом, требованиями. Он один. Крепкие институтские стены отрезали надолго внешний мир. Ни друзей, ни знакомых, к которым можно зайти отвести душу в редкие часы предусмотренного уставом отпуска. Все кругом — чужое. На всем, начиная от нижнего белья, кончая шинелью, — штемпель института. Все получается из рук начальства: утренняя булка, характер застольных бесед и нужная книга. Начальства невероятно много — директор, инспектор, профессора, надзиратели и даже товарищи по курсу, отмеченные мерами поощрения, контролируют каждый шаг Дмитрия Менделеева. Первое время от этого контроля некуда деваться. И надо было уже прожить год жизни в Москве у дядюшки, где положение Менделеева близко напоминает зависимое существование приживальщиков, пережить искательство протекции для поступления в высшую школу, словом, первые грубые щелчки жизни, для того, чтобы выработать в себе кое-какие средства внутренней самозащиты и суметь не задохнуться в атмосфере казенного ханжества, раболепия и обскурантизма, существовавших в институте.