Страница 3 из 101
Подлинную причину столь неоднозначного отношения к биографии нужно искать в другом. Она кроется в скандальности, не изжитой и сегодня. Все время, пока я собирал материалы о жизни Фуко, мне неизменно задавали один и тот же вопрос: «А будет ли в этой книге говориться о гомосексуализме?» Многие опасались, что подобные упоминания будут неправильно поняты. Другие удивлялись, что до сих пор на эту тему налагаются какие-то ограничения. Очевидно, что моя книга вызовет противоречивые суждения: кому-то покажется, что я уделил гомосексуализму Фуко слишком много внимания, а другие, напротив, сочтут, что у меня недостаточно пикантных деталей — например касающихся пребывания Фуко в Америке. Что тут сказать? Мне более понятна позиция вторых, но я не хотел бы шокировать первых. Я не пытался лакировать факты. Я не имел намерения вызвать сенсацию. Придерживаться равновесия было нелегко. Мне хотелось избежать как ненавязчивых форм давления, так и цензуры — а она всегда начеку, тем более что речь идет о книге, где творчество, взятое в целом, может трактоваться как бунт против власти «нормальности». Однако разве эксгибиционизм не является формой признания власти вуайеризма? Желая не налететь на этот двойной риф, я решил излагать факты, какими бы они ни были, когда они необходимы для понимания тех или иных событий, того или иного аспекта карьеры Фуко, его творчества, мысли, жизни и смерти. И обойти молчанием то, что относится к запретной территории, существующей в жизни каждого человека. Должен сделать одно уточнение: Фуко много говорил о гомосексуализме в интервью, которые он давал изданиям соответствующей ориентации во Франции и за границей. Пусть те, кто готов напасть на меня за эти «откровения», знают, что они основаны на цитатах и часто являются всего лишь пересказом слов Фуко.
Фуко любил цитировать формулу Рене Шара[7]:
«Развивайте вашу законную непохожесть».
Пусть же эта формула станет девизом книги, посвященной Фуко и выросшей из восхищения человеком, чье сияние вот уже тридцать лет озаряет интеллектуальную жизнь Франции и других стран.
Мне предстояло также преодолеть трудности, связанные с собственно биографическими изысканиями. Прежде всего, я столкнулся с препятствиями, неизбежно возникающими на пути любого биографа: угасающая память свидетелей и медлительность, с которой воспоминания всплывают на поверхность во время долгих разговоров и частых встреч. Разные свидетельства образуют противоречащие друг другу повествования, между которыми следует найти точки соприкосновения. Встала также проблема источников — часть документов невозможно было отыскать, другие оказались под спудом в труднодоступных архивах. Чтобы добыть их, пришлось вооружаться тысячью всевозможных разрешений и прибегнуть к услугам неофициальных помощников. Сбор документов, встречи со свидетелями — все это требовало переездов. Книга вела меня из Туниса в Пуатье, из Лилля в Сан-Франциско, из Клермон-Феррана в Упсалу и Варшаву… Она заставляла меня перемещаться внутри весьма многообразного культурного пространства: обращаться то к историку науки, известному профессору Сорбонны, то к главному редактору газеты «Либерасьон»; то к шведскому дипломату, то к кому-то из писателей-авангардистов, то к бывшему главе администрации Елисейского дворца, то к лидеру гошистов из Венсеннского университета и т. д. А затем нужно было сравнить и столкнуть между собой письменные источники и свидетельства людей из круга Фуко — друзей, коллег, студентов, противников.
Но разыскания, касающиеся биографии Фуко, оказались связаны и с особыми трудностями. Он был сложной и многоликой натурой. «Он носил маски, которые то и дело менял», — сказал Дюмезиль[8], знавший Фуко как никто другой. Я не ставил перед собой задачи отыскать истинное «я» Фуко: под одной маской обнаруживалась другая, и я не думаю, что слои маскировки позволяют разглядеть его настоящее лицо. Фуко многолик? У него тысяча обликов, как утверждает Дюмезиль? Да, наверно. Я описал их такими, какими они были мне явлены. Часто они имеют очень мало сходства с тем Фуко, которого я знал в период между 1979 и 1984 годами. Но я старался отстраниться от собственных впечатлений и не отдал предпочтение ни одному из них.
Главное препятствие носило более глубинный и неочевидный характер. Чтобы установить тот или иной факт, нужно было сначала снять слой мифологии, которая настолько приклеилась к Фуко, что порой совершенно заслоняла реальность, встающую за документами и рассказами. Фуко стал публичной фигурой после выхода книги «Слова и вещи», но эта слава очень быстро наложилась на его политическую популярность семидесятых годов. Часто то, что о нем написано, носит отпечаток сложившегося позже образа «философа-борца», который ретроспективно отразился на восприятии личности Фуко в предшествующие годы.
Мне хотелось бы быть правильно понятым: цель этой книги в том, чтобы восстановить исторические факты, соскоблив слои мифологии, но вовсе не в том, чтобы объявить творчество Фуко лишенным новаторской силы и богатства или неплодотворным. Пусть оно предстанет перед читателем во всем его блеске. Труд, который писал Фуко на протяжении сорока лет, имел множество вариантов. Они отброшены или преданы забвению. Они стали ненужными. Они исчезли. Высвободить творчество Фуко из-под власти единственной, возможно, не самой удачной версии не значит повредить ему. Вернуть ему его историю, чтобы показать его многогранность — означает, скорее, придать ему силы.
Когда берешься рассказать чью-то жизнь, поставить точку практически невозможно. Даже после двадцати лет исследований всегда остается шанс открыть что-то новое. Пусть написано десять томов, все равно понадобится еще один, дополнительный. Так, например, оказалось невозможным составить полный список петиций, которые Фуко подписал между 1970 и 1984 годами. Невозможно рассказать обо всех акциях, в которых он участвовал. Клод Мориак[9] посвящает политической деятельности Фуко сотни страниц своего дневника «Неподвижное время», а ведь он был свидетелем далеко не всех интересных эпизодов с участием философа. Невозможно перечислить все лекции, прочитанные Фуко в университетах мира, или же упомянуть все интервью, которые он дал различным газетам и журналам… Я не мог также назвать всех людей, встречавшихся с Фуко — их легион. Часто речь идет об отношениях, в которых не было ничего особенного. Дружба может быть крепкой, но при описании ее мы ничего не добавим к уже известному облику. Конечно, для большого числа людей общение с Мишелем Фуко значило многое. Но, поскольку я писал биографию Фуко, меня прежде всего интересовали те, кто много значил для самого Фуко.
Мне пришлось также произвести отбор событий, текстов и временных отрезков, прежде чем поместить их в эту книгу. Я отдавал предпочтение тому или иному факту, исходя из его значимости — с моей точки зрения. Я брал для цитирования один текст в ущерб другому, поскольку полагал, что он лучше иллюстрирует ход мысли Фуко в определенный период. Или же из соображений его труднодоступности, или же просто потому, что его нет в переводах.
Для каждого периода жизни Фуко я попытался восстановить интеллектуальный пейзаж, на фоне которого его мысль эволюционировала. Очевидно, что философия не может родиться во всеоружии концептов и изобретений в уме одинокого мыслителя. Зарождение и развитие интеллектуального проекта следует прослеживать в теоретической, институциональной и политической плоскостях, в тесной связи с тем, что Пьер Бурдьё[10] называл «полем». Поэтому я попытался объединить и соотнести в этой книге свидетельства философов, чьи пути шли параллельно с карьерой Фуко или пересекались с ней, философов, которые видели, как развертывалась его мысль, которые следили за ее эволюцией: я встречался и подолгу разговаривал — часто не один раз — с Анри Гуйе, Жоржем Кангийемом, Луи Альтюссером, Жераром Лебраном, Жан-Клодом Париантом, Жан-Туссеном Дезанти, Жилем Делёзом, Жаком Деррида, Жюлем Вюйеменом, Мишелем Серром… Многие снабдили меня свидетельствами, рассказами, сведениями и документами: в первую очередь Жорж Дюмезиль, конечно, Поль Вейн[11], а также Клод Леви-Строс, Пьер Бурдьё, Поль Рабиноу, Робер Кастель, Жан-Клод Пассерон, Матье Линдон, Морис Пинье… Я не могу назвать здесь всех, кто помогал мне в создании книги — поскольку в этой книге я хотел представить читателю биографию, составленную из свидетельств множества самых разных людей. Не портрет эпохи, как часто говорят биографы, а наброски эпохи, данные в разных культурных регистрах: Эколь Нормаль[12] в послевоенные годы, французская литература шестидесятых годов, спор о структурализме, среда гошистов после 1968 года, Коллеж де Франс как институт, занимающий особое место в академической жизни Франции, и т. д.
7
Рене Шар (1907–1988) — французский поэт, автор многочисленных сборников философской лирики.
8
Жорж Дюмезиль (1898–1986) — знаменитый французский историк и культуролог. В 1935 году возглавил кафедру сравнительного изучения религий индоевропейских народов в парижской Высшей школе практических исследований. Заведовал кафедрой индоевропейской цивилизации в Коллеж де Франс (1949–1968).
9
Клод Мориак (род. 1914) — французский литературовед и писатель.
10
Пьер Бурдьё (1930–2002) — французский социолог и философ, представитель постструктуралистского направления социальной теории.
11
Поль Вейн (род. 1930) — французский историк, исследователь античности, друг Мишеля Фуко. Ему принадлежит высказывание:
«Фуко — совершенный историк».
12
Эколь Нормаль — одно из самых престижных высших учебных заведений Франции, питомник интеллектуальной элиты.