Клод Моне

— Все мои цветы затопит тиной! — горестно восклицал он. — Это катастрофа!

Все, все придется делать заново. О ужас, о отчаяние!

«Возьмите себя в руки, — пытался образумить его Мирбо. — Думайте о том, что вы пострадали меньше других. Ваш прекрасный сад, радость вашей жизни, вовсе не погиб. Вода спадет, и вы убедитесь, что разрушений в нем гораздо меньше, чем вы предполагали. Крепитесь, старина Моне!»[198]

Ремонтные работы начались лишь в конце марта, когда вода наконец ушла… Разумеется, они потребовали крупных расходов. Но не стоит уж очень сильно переживать за Моне — его личный счет в вернонском отделении «Сосьете женераль» мог осчастливить любого банкира. В 1912 году хранившаяся там сумма превышала 176 тысяч франков![199]

— Он не относился к числу легких клиентов, — вспоминал Марсель Ронсерель, работавший тогда в отделении банка[200]. — Например, он терпеть не мог ждать. Чуть что, сразу начинал стучать об пол своей тростью, а то и размахивать ею. Стоило ему появиться у нас, все знали: сейчас произойдет что-нибудь необычное. Как-то раз, это было в 1921 году, он принес нам чек на девятьсот тысяч франков[201], подписанный сестрой японского императора!

— Да, я стал слишком много зарабатывать, — признался он однажды журналисту Андре Арнивельду.

Арнивельд поведал об этом в своей небольшой статье, опубликованной в газете «Энформасьон» 23 октября 1921 года и озаглавленной «Стыдливость Клода Моне».

«Человек, от которого я услышал эти слова, — говорилось в ней, — большой оригинал! Клод Моне — художник, мало того — один из самых знаменитых и величайший из живущих ныне художников, и этим все сказано. Я вспомнил это его восклицание, прочитав на днях о том, что певец Темзы и Руанского собора передал в дар государству дюжину своих картин из восхитительной серии „Нимфеи“. Некоторое время назад мне выпала счастливая возможность провести целый день в Живерни, в доме живописца и в его обществе. Клод Моне рассказывал мне о суровых временах, которые ему пришлось пережить в начале своей карьеры, и именно тогда-то у него и вырвалась фраза, что, дескать, теперь он зарабатывает слишком много.

Он дал мне полистать небольшую пожелтевшую брошюру, которую разыскал на столе у себя в мастерской. На ней стояла дата — 1877 год, время беспощадных гонений на „банду“ импрессионистов, в которую наряду с Клодом Моне входили Ренуар, Сислей, Писсарро… Брошюра представляла собой каталог выставки-продажи произведений указанных художников, состоявшейся в торговом зале.

— Это был незабываемый день! — говорил мне Клод Моне. — Для поддержания порядка в зал нагнали полицейских! Посетители специально договаривались здесь встретиться, чтобы от души посмеяться. И они смеялись! Они передавали друг другу наши картины, нарочно держа их вверх ногами, словно говоря: какой стороной ни поворачивай, все равно ничего не поймешь!

Пока я просматривал брошюру, художник карандашом проставил рядом с названием каждой картины цену, за которую та была продана:

Ренуар (Огюст),№ 19, „Голова девушки“ — 50 фр.;

Сислей, № 38, „Сена, Сен-Клу“, 141 фр.

И так далее.

Возвращая на место каталог, Моне грустно улыбнулся.

— Поверите ли, — сказал он, — но я жалею о тех временах, когда любой человек, с трудом наскребший сотню франков, мог прийти к художнику, купить у него картину и уйти домой вместе с ней, дрожа от счастья. Сегодня нам предлагают по пятьдесят тысяч франков, но больше никто не разбирается в искусстве. Великим двигателем людей стал снобизм. Они говорят, что любят живопись… Только я им не верю…

Он немного помолчал, а потом заговорил снова:

— Я вынужден следовать за общим течением, но меня все чаще и чаще охватывает стыд за то, что я принимаю огромные суммы за работу, которая сама по себе приносит мне радость[202], а потом мои картины уходят неизвестно куда…»

Добившись материального достатка, Моне мог позволить себе быть щедрым. Мы помним, как в не таком уж далеком прошлом Буден понапрасну умолял его подарить ему на память хоть какую-нибудь картину! Теперь же, стоило постоянному секретарю Академии изящных искусств обратиться к нему с просьбой оказать помощь пострадавшим от наводнения, как Моне, не моргнув глазом, безвозмездно передает для благотворительной лотереи, состоявшейся в галерее Жоржа Пети 5 мая 1911 года, свою «Темзу». Да, времена, когда одно упоминание об академии заставляло его издевательски смеяться, безвозвратно миновали.

Впрочем, до согласия принять кресло академика, предложенное ему в 1921 году, дело все-таки не дошло. Чтобы он, Моне, заседал на набережной Конти в компании с ненавистным папашей Бонна! Этого еще не хватало! «Старый мэтр остается в Живерни, ибо зеленому фраку он предпочитает зелень листвы», — прокомментировала его отказ газета «Фигаро».

Идея об избрании Клода Моне академиком возникла после кончины одного из членов академии — Оливье Меерсона. Кому первому пришла в голову эта идея, неизвестно, но она встретила бурное одобрение. Вот что рассказал об этом анонимный автор статьи в газете «Опиньон»[203]:

«— Моне, Моне, Моне!

Как же это получилось, с удивлением говорили все, что никто раньше не подумал об этой кандидатуре, хотя художнику уже исполнилось 80 лет! Ведь это не просто талант, это гений!

— Мы ни в коем случае не должны повторить ошибки Пювиса де Шаванна… Кто едет в Живерни?

В ответ взметнулся целый лес рук. Вся академия выразила готовность сию минуту прыгнуть в поезд. Многие предлагали собственные автомобили. Наконец, остановились на трех полномочных представителях.

Уже на следующий день они прибыли в Живерни. Старик-мэтр принял их без всяких церемоний. Но, услышав о цели их приезда, стал… хохотать. Слишком многое вспомнилось ему в эту минуту. Взять хотя бы Родена. Академикам понадобилось немало времени, чтобы вспомнить о существовании скульптора. И они его таки уговорили! И что же? Накануне голосования он возьми да и умри! А история с Клодом Дебюсси? Сколько презрения выпало на его долю, пока академики не сочли его достойным вступить в их ряды! Но и Дебюсси умер накануне избрания! Ну уж нет! Что-то слишком часто запоздалое раскаяние приходит в компании с нежелательной гостьей! Так что не обессудьте! Как говорится, расстанемся друзьями, но шелковую ленту приберегите для кого-нибудь другого…»

Глава 29

ПЫТКА

Поставленный врачами диагноз не оставлял места сомнениям: у Алисы лейкемия костного мозга.

«Это очень редкое заболевание, — писал Моне Жеффруа. — Благодаря лучевой терапии можно поддерживать в больном жизнь, но излечить его нельзя»[204].

На самом деле в 1910 году, когда медицина только начинала использовать недавно открытые рентгеновские лучи, избежать рокового исхода практически никому не удавалось. Больной постепенно слабел, его лицо приобретало нездоровую бледность, лимфатические узлы увеличивались. Год или два мучительных страданий, и наступала смерть от остановки сердца или кровоизлияния в мозг.

В марте состояние Алисы характеризовалось как крайний упадок сил. В июне наступило небольшое улучшение. Она даже смогла, держась за руку Клода, пройтись по аллее сада, в общем не так уж и пострадавшего от зимнего стихийного бедствия.

«Она подолгу лежит, глядя в окно, — продолжал Клод, — но я боюсь ухудшения».

В эти грустные дни он заставлял себя хоть немного работать: например, отделывал виды Венеции, обещанные Бернхайму; добавлял пару-тройку мазков к изображениям нимфей. У него появилась привычка дописывать «поля» своих картин в мастерской.

198

Письмо опубликовано Даниелем Вильденштейном.

199

Около двух с половиной миллиона франков в ценах 1992 года (или более 400 тысяч нынешних евро). (Прим. пер.)

200

В интервью, записанном в 1971 году.

201

Более четырех миллионов франков 1992 года (около 700 тысяч евро). (Прим. пер.)

202

Неужели?

203

В номере от 5 февраля 1921 года.

204

Письмо опубликовано Даниелем Вильденштейном.