Николай II

«В этой вакханалии соревновались министры и губернаторы, городские управления и учебные округа, — пишет Б. Динур. — Естественно, что это рождало „еврейский бунт“, — неизбежное сопротивление». «Сопротивление» опосредованно влияло на политические настроения царя; круг замыкался, и все начиналось по-новому. Неслучайно история правления Николая II показывает, что «мистические настроения» царя в области еврейского вопроса подсказывали ему только решения, согласные с пожеланиями Союза русского народа. В этом контексте можно рассматривать и «дело» М. Бейлиса, суд над которым состоялся в юбилейном 1913 году, осенью, в городе Киеве. Еврея Бейлиса обвиняли в ритуальном убийстве христианского мальчика Андрея Ющинского. И хотя присяжные оправдали обвиняемого, «дело» способствовало распространению погромной литературы и мифов о «еврейских религиозных изуверах».

Действие (в том числе и социальное) обыкновенно вызывает противодействие. Так было и осенью 1913 года. Либеральная и революционная общественность как России, так и Запада бурно реагировала на киевский процесс, по стране прокатилась волна митингов и протестов. Царя, в то время отдыхавшего в Крыму, постоянно информировали о происходившем. На фоне нараставшего рабочего движения средневековое обвинение евреев выглядело не только абсурдным, но и политически опасным. Но «пьеса» была разыграна до конца. И хотя черносотенцы не получили удовлетворения, а православные богословы официально признали, что миф о ритуале не имеет под собой никакого основания, репутация России, несомненно, пострадала. Вспоминая то время, «ликвидационные процессы, дело Бейлиса и под[обное]», протоиерей Сергий Булгаков с горечью констатировал: «Россия экономически росла стихийно и стремительно, духовно разлагаясь». О «стихийном росте» речь пойдет немного позже, а сейчас хочется обратить внимание на жестокость булгаковского признания, звучащего как приговор («духовное разложение»)! Судебный процесс в Киеве стал «полицейской Цусимой», то есть новым поражением власти. «Дело» Бейлиса, таким образом, негативно повлияло и на отношение к монарху — самодержавному правителю многонациональной империи.

Впрочем, был и еще один важный момент. По мнению такого квалифицированного юриста, как А. С. Тагер, «неоднократные доклады, которые по этому делу представлялись Николаю II как по Министерству юстиции, так и по Министерству внутренних дел, так, наконец, и по Министерству иностранных дел, свидетельствуют о том, что все это начинание имело за собою с начала и до конца поддержку и одобрение самого царя».

И подвел итог: «Так союз воровской шайки, убившей Ющинского, с государственной прокуратурой и командовавшей организацией объединенного дворянства был возглавлен царской фигурой».

Моральное одобрение, действительно, часто бывает не менее важно, чем юридическое «оформление» тех или иных решений. Это, вероятно, и имел в виду А. С. Тагер. Николай II до конца жизни относился к евреям с подозрением. Через год после отречения от престола, в марте 1918 года, ознакомившись с книгой С. А. Нилуса об Антихристе, куда были включены «Протоколы сионских мудрецов», он отметил в дневнике: «весьма своевременное чтение». Очевидно, революцию 1917 года он считал не в последнюю очередь результатом действия «жидо-масонских сил». С убеждениями не поспоришь! А ведь он был не только царем православным, но и «Белым царем», то есть благодетелем и милостивцем для всех своих подданных. Несомненно, Николай II искренне желал играть роль такого «милостивца», но, увы, это удавалось ему далеко не всегда.

По большому счету, проблема заключалась не только в евреях, которых в империи проживало около шести миллионов. Многое зависело от того, как «инородцы» в большинстве своем относятся к русской короне, насколько они считают русского царя «своим» господином. Это беспокоило многих современников последнего самодержца. Считая свое время переходным, являющимся «в истории исходным или для обновления России, или для ее распадения и гибели», граф И. И. Толстой в своих мемуарах отмечал: по переписи 1897 года в империи было приблизительно 128 миллионов жителей. Прирост населения составлял 1,8 процента ежегодно, соответственно, к 1906 году на бескрайних просторах России проживало 150 миллионов. Из них 97 миллионов славян и до 53 миллионов неславянских народов (причем только 56 миллионов великороссов, 251/2 миллиона малороссов, 61/2 миллиона белорусов и 9 миллионов поляков). Убирая поляков из общего числа славян, получали более 58 процентов «русских» и 42 процента «инородцев». «В отношении культурности, — писал граф, — русские стоят далеко не на первом месте: культурнее их поляки, немцы, которых в России более полутора миллионов, финны Великого Княжества».

В таких условиях необходимо было проводить чрезвычайно аккуратную национальную политику, опасаясь резких заявлений и непродуманных действий. На практике все было не так. К примеру, «пренебрежение национальными и вероисповедными интересами местного населения, дикое самоуправство административной власти и массовая конфискация земель в интересах колонизации превратили Казахстан и Среднюю Азию во взрывоопасный для царизма регион, подготовив почву для андижанского восстания 1916 года». Известный отечественный ученый В. С. Дякин, которому принадлежат процитированные выше строки, полагал, что национальный вопрос в эпоху последнего царствования стал одним из важнейших дестабилизирующих факторов. К сожалению, необходимо признать безусловную верность данного заявления, согласившись и с тем, что «при определенной степени зрелости этносов, включенных в состав многонациональных империй, удержание их в одном государстве становится возможным только при помощи силы. Поэтому как только империя демонстрирует отсутствие такой силы, она разваливается».

В 1913 году казалось, что у империи сила есть, что она сможет решить свои проблемы и выйти на исторический простор обновленной и сильной. Экономические данные, свидетельствующие о состоянии России, вселяли оптимизм. Укреплялась уверенность в том, что окончательное решение земельного вопроса не за горами. А раз так, то коренное великорусское население, несомненно, будет самой крепкой опорой самодержавной власти. Насколько верны оказывались подобные ожидания? Попытаемся ответить.

Земледельцы составляли большинство подданных русского монарха. И. И. Толстой полагал, что не ошибется, утверждая, что из общего числа 88 миллионов «русских всех трех наречий» не менее 70–75 миллионов — хлебопашцы. Таким образом, по его мнению, кардинальным вопросом русской жизни являлся аграрный, «в широком смысле». Нельзя сказать, что вопрос этот не решался — после Первой российской революции крестьянская жизнь постепенно изменялась к лучшему. Согласно данным 1912–1916 годов, площадь Европейской России (не считая Польши и Финляндии) была около 410 миллионов десятин, из которых 130 миллионов составляли пахотные земли, 80 миллионов — луга, 130 миллионов — леса и 70 миллионов — земли, неудобные для занятия сельским хозяйством. Более 50 процентов леса и большое количество неудобных земель принадлежало казне (около 110 миллионов десятин). 35 миллионов десятин числились как земли уделов, а также городские, церковные, банковские, войсковые. Свыше 75 процентов пахоты и лугов находились в руках крестьян — это более 180 миллионов десятин. Частные владельцы распоряжались 55 миллионами десятин, половину которых составляли леса. Ежегодно более миллиона десятин переходили в руки крестьян при посредстве Крестьянского банка.

«Не прошло бы и двадцати лет, — полагал Б. А. Энгельгардт, — как аграрный вопрос, чисто эволюционным путем, оказался бы фактически разрешенным полностью». Оптимистические прогнозы делали в то время и иностранные эксперты, писавшие о серьезном улучшении экономических условий жизни русских крестьян[89].

Можно ли было доверять им? Безусловно, можно, но с некоторыми комментариями. Глубоко изучавший аграрные проблемы николаевской России В. С. Дякин полагал, что финансирование сельского хозяйства не могло существенно изменить в лучшую сторону положения деревни, а это неминуемо должно было сказаться (и сказалось) на политическом будущем страны. В экономическом и политическом строе империи не были преодолены полуфеодальные пережитки, затруднявшие приток капиталов в сельское хозяйство. Это привело к тому, «что в третьеиюньский период диспропорция между промышленным и сельскохозяйственным производством увеличилась. По подсчетам С. Н. Прокоповича, — писал ученый, — чистый прирост производства (без влияния изменения цен) составил с 1900 по 1913 год в промышленности 62,7 процента, а в сельском хозяйстве 33,8 процента. В обоих случаях этот прирост почти целиком падает на 1907–1913 годы. При этом рост производства в сельском хозяйстве происходил в значительной мере за счет экстенсивных факторов — увеличения посевных площадей за Уралом и на юго-востоке Европейской России и серии урожайных лет. Наименьшую роль в некотором подъеме сельского хозяйства сыграла земельная реформа, влияние которой только начинало сказываться…». Логика В. С. Дякина понятна — он связывает возможности качественных изменений в деревне с проведением социально-политических реформ. Остановка реформ, таким образом, для сельского хозяйства была равносильна строительству большого здания при отсутствии прочного фундамента.

89

См. например: Тэри Э. Россия в 1914 г.: Экономический обзор. Paris, 1986.