Страница 12 из 13
– То есть как в четыреста пятую?! Там же сегодня Смирницкий!
Унылую лекцию доцента Смирницкого м-ль А. в настоящий момент как раз и прогуливала. Консерваторка мстительно усмехнулась, смышленую ее головку озарило видение, в котором мажорные голоса бородинского квартета врывались свежим ветром в кислый воздух лекции по психологии. («Зигмунд Фрройд по этому поводу…») Доцент Смирницкий произносил фамилию венского фокусника, грассируя и йокая на ложно-немецкий манер. Холеный Зигмунд в трактовке Смирницкого представлялся выжившим из ума Сигизмундом-барахольщиком, продавцом непристойных открыток, гаданий и копеечных сонников на воскресном базаре. Доцент Смирницкий доверял Сигизмунду всецело; Сигизмундово учение казалось доценту универсальным, как карточная ворожба, щекотливым, как пикантный анекдот, и целительным, как те таблетки, которые доцент Смирницкий должен был принимать, но не принимал из упрямства. Студенты безмерно раздражали доцента Смирницкого своим присутствием. Что касается м-ль А., то она еще месяц назад была поймана за изготовлением пасквиля «Психологический портрет Смирницкого. Вид сзади». Перспективы у м-ль А. были самые незавидные, однако наперед скажем, что все вышло к лучшему, поскольку уже в начале зимы обострившееся расстройство психики выкосило доцента Смирницкого из консерваторского расписания.
– Так они там что, до сих пор у Психа… у Смирницкого играют?
– Нет. Уже выключила.
– Хм… мне бы этот квартет теперь в двести пятую. Пожалуйста. Только дайте время на добежать!
«Черт знает что! – думала м-ль А., прыгая по ступеням. – На такую фигульку – и столько сил!»
– О, кудрявая, ты прям зачастила. Ну так как там насчет трубача и флейтиста?
– Вот ведь пристал! Трубача, Лехин, в конной атаке убивают первым!
– О господи…
М-ль А. допрыгала до двести пятой комнаты как раз вовремя. Прислушалась к таинственному шороху в черных матерчатых громкоговорителях, улыбнулась, открыла партитурку. Много ли юным консерваторкам надо для счастливого щебетания? – каплю утренней росы, букашку с ольхового листка да махристую, захватанную партитурку. Вот вам и завтрак…
С первыми звуками обнаружилась любопытная деталь: консерваторские мыши шуршали вдвое громче Александра Порфирьевича. Квартет, еще с утра обещавший стать полноценным лирическим переживанием, на деле просачивался сквозь репродукторы со сдавленным, тщательно скрываемым от постороннего уха, пододеяльным звуком. Растопырив уши, м-ль А. с трудом улавливала редкие всхлипы скрипок в спальном бормотании: так попискивают возбужденные дамы в сумерках дешевых гостиниц в часы, когда Зигмунд Фрройд видит десятый сон.
«Ну ни черта ж не слышно!» – воскликнула м-ль А., хлопая дверью. Видите ли, девушка любила чертыхаться, правда, лишь в подстрочнике, на заднем дворе своего воспитания, тайно, в закутке плохих привычек, на пыльных антресолях подсознания, в кладовке дрянных вещей и гадких поступков, слева от порванных бус любимой бабушки, рядом с преступной конфетой «Мишка на Севере» («Кто съел конфету?» – «Не знаю, мамочка!»).
«Ни черта ж не слышно! Ни черта ж не…»
– Эй, кудрявая, ну ты просто как этот… туда-сюда… туда-сюда… я извиняюсь.
– Как автобус, что ли?
Дама с Серьгами выдернула штепсель из ноздрей стенной розетки, цокнула кипятильником, ложечкой, колечком, браслетом, очечником, каблучком. Царапнула Бородина иголкой, осторожно хлебнула медового чаю, округлила бедро, закусила губу, нахохлилась:
– М-да, вы правы. Звук несколько приглушен. Пожалуй, даже слишком приглушен. В сущности, его практически нет! Я немедленно поставлю с начала! Да-да-да-да, эту же запись немедленно еще раз в комнату номер двести! То есть двести пять! И непременно прибавлю громкость. Извольте!
– И будьте любезны, уж дайте мне время, чтобы дойти до второго этажа. Знаете, я так вымоталась с этим чер… с этим квартетом! Как-то у вас криво и страшно неудобно все тут устроено, если честно!
– Сударыня, – Дама плеснула серьгами, – у нас здесь устроено ровно так, как до́лжно! А кроме того, иначе и быть не может!
«Зазеркалье! – сердилась м-ль А., дробно топоча по лестнице. – Королевство абсурда! Заповедник перевернутой логики! Дряхлая консерватория, увитая проводами: идея дерзкая и бессмысленная!»
– Лехин, быстро колись про трубача с флейтистом, в последний раз мимо тебя бегу, больше уж не свидимся!
– Эээ, кудрявая, ты думай, думай.
– Лехин!!!
– Ну-ну, не рычи. – Лехин скомкал расплющенный трубой рот, прочмокал несколько мелких поцелуйчиков, прищурился. – От трубача, кудрявая, меньше свисту! Вот и вся разница.
– Забодай тебя, Лехин, корова! С какой ерундой ты пристаешь к девушкам!
– Хо! Шоб хоть раз не сработало, так ни разу!
М-ль А. вспомнила, что в туалетной дискуссии среди прочих присутствовала тема «Лехин и всепрощение». На повестке дня стоял вопрос: «Почему Лехину хочется простить все и сразу? И кто положит конец этому безобразию?»
– Вячеслав Лехин, вы – самоуверенный болван!
– Ты, кудрявая, обзываешься, а у меня вон для тебя пирожок с капустой припасен. Жуй давай. Питайся. Умная больно.
– Все, Славка, спасибо за пирог, я помчалась! У меня там…
– Ну я в курсе. У тебя там Бородин. Зачет по физкультуре принимает. Бег по лестнице трусцой.
– Чой-то трусцой? Галопом!
– Эт-ты, кудрявая, себя со стороны не видела.
Коридор второго этажа оглушил м-ль А. уже на первых метрах. Тяжелой командорской поступью по второму консерваторскому этажу шагал разъяренный квартет Бородина. Изумленные профессора высовывали носы из-за дверей. Оконные стекла бились в ознобе. Красные конки на Театральной площади конфузливо тормозили, жалобно тенькая колокольцами. В классной комнате номер двести пять истово орали и гудели репродукторы. Отзываясь на виолончельный стон, трещали кирпичи в могучей стене. Контуженые клопы выпадали из розовых лепестков старинных обоев. Посреди комнаты стоял ошарашенный балалаечник.
– Что… этоооо…? – крикнул балалаечник.
– Это… это… Бооорооодин!
– Чтооо…?
– Ква… квартеееет этоооо!!!
– Ааааа… Немногоооо громкоооо, даааа?
В этот самый миг капсула гремучего бешенства раскололась в запыхавшейся душе м-ль А. Гневное пламя охватило девицу. Полоснув балалаечника взглядом, припасенным для Вальпургиевой ночи, м-ль А. полетела на чердак с простой целью: убить, испепелить, развеять. Обидчик должен быть уничтожен: больно и навсегда. Даме с Серьгами оставалось жить несколько безмятежных, не так уж и нужных ей, совершенно лишних минут.
На третьем этаже, сменив Лехина, курила пахитоску восхитительная Гаянэ Арутюновна Казарян, консерваторский архивариус, знаток мифов, легенд, историй и баек. Лучшая из Казаряновых легенд повествовала об оперном басе Пащуке, которому довелось экзаменоваться в игре на рояле. Бас Пащук твердо знал, что исполняемый им номер следовало открыть тревожной нотой ре, двадцать пятой клавишей, если считать слева, но несколько запутался в ее поисках.
– Голубчик, что же вы не начинаете? – прошамкал член почтенной комиссии. – Смелее-смелее, не боги горшки…
– Вот найду ноту ре, тогда и начну! – зыкнул легендарный Пащук.
«Ха-ха-ха!» – смеялись над горе-Пащуком консерваторские первогодки; «Ц-ц-ц!» – смеялась Гаянэ Арутюновна над первогодками, играя кистью шали и выдыхая дым гористым ахматовским носом. В Петербургской консерватории водились дамы утраченной ныне породы. Одной из таких дам меж тем была и приговоренная к казни Дама с Серьгами. Дыша огнем, м-ль А. пролетела мимо Гаянэ Арутюновны («здрассссть!») и ворвалась в граммофонную каморку.
Дама из каморки к тому моменту бессовестно исчезла. Трон ее был занят уютным круглым дядечкой самой мирной внешности. Хоженые ботинки, рубчатый вельвет, рыжий чай в стакане. Мягкое, тихое, смутно знакомое лицо.