Мелье

В сущности, почти целиком на триумфальной полемике с философией Декарта (отчасти и Фенелона) построено последнее, восьмое доказательство, венчающее труд Мелье. Это опровержение всех выдвигавшихся философами соображений в пользу нематериальности и тем самым бессмертности человеческой души.

И в самом деле, душа как особая субстанция, многие свойства которой, в особенности высшие мыслительные свойства, казалось, не могут быть научно объяснены, стала последним прибежищем религии даже в полуматериалистической философии XVII века.

Непоследовательность, компромиссность вольномыслия ни в чем так ясно не проявились, как в сохранении для бога этого убежища — духовной, необъяснимой, бессмертной души. Таков неисправимый грех картезианства. Бог спрятался в скорлупу души, но из этой крепости заново навис над всем миром — неустранимое, несократимое потустороннее начало.

Но против духа примирения либертинов восстал дух непримиримости Мелье. В этом великий исторический смысл «Завещания». В своем восьмом доказательстве Мелье одним ударом меча рассек последнее прибежище божества.

Невозможно составить себе никакого представления о душе, рассуждает Мелье, если наперед решить, что ей нельзя приписать никаких отчетливых свойств. Легче вообразить себе химеру! Картезианцы напрасно обольщаются, будто они нашли ясное различение двух видов бытия: свойство одного — простираться в длину, ширину и глубину, то есть иметь протяженность; свойство другого — лишь мыслить и чувствовать. Верно, разит их Мелье, что мысль и чувство не бывают круглыми или квадратными, но ведь и такое неоспоримое свойство материи, как движение, тоже не бывает круглым или квадратным. Мало того, уже хохочет Мелье, к примеру, жизнь и смерть, красота и уродство, сила и слабость, здоровье и болезнь тоже не являются вещами, протяженными в длину, ширину и глубину. Выходит, вовсе не все модификации материи должны иметь геометрическую форму и измерения; не все модификации материи могут обладать всеми свойствами материи.

Не выдерживает логической критики и умозаключение, что раз душа не протяженна, не имеет расчленимых частей, значит она не может разрушиться и перестать существовать, иными словами, что она пребывает всегда в одном и том же состоянии — бессмертна. Мелье парирует это удивительно просто (хотя кто знает, скольких лет раздумий стоила эта простота). Ведь душа способна, как всякому видно, к различным переменам, превратностям. Следовательно, нечто в ней на наших глазах разрушается. Следовательно, она не может быть бессмертной.

Мелье сотни и сотни раз подчеркивает, что он не знает, да, может быть, наука и не может узнать весь физиологический механизм мысли и чувства. Иначе в его время и нельзя было сказать. Но в общем, как и Декарт в отношении животных, так он и в отношении человека предлагает рефлекторную точку зрения: малейшие предметы, говорит он, вызывая сильные движения в тонких волокнах мозга (сегодня мы сказали бы — в клетках), необходимо вызывают сильные чувства в душе; известное регулирование грубости или утонченности токов в мозгу (сегодня мы сказали бы — возбуждения и торможения, но Мелье говорит «животных духов») и их подвижности при помощи волокон мозга, естественно, определяет силу или слабость духовных явлений.

Довольно понятно, что вслед за тем Мелье, желая быть вполне последовательным, набросился на метафизическое различие у Декарта в толковании психики животных и человека. У животных, по Декарту, нет души, у человека она есть. В поведении животных все можно объяснить механическими рефлексами, в поведении человека — ничего. Легко понять, что Мелье ринулся уничтожать эту пропасть. Им руководили логика и инстинкт материалиста. Душа человека, доказывает он, в действительности столь же материальна и смертна, как душа животных. Однако тут же и слабость его. То был материализм XVIII века, для которого еще наглухо закрыты были ворота к материалистическому объяснению истории и, следовательно, общественного человека. И вот овраг между человеком и животными Мелье закидал без разбору, наивно, сплеча. Чтоб не стало противопоставления, он приписал животным и естественный язык, которым они общаются между собой, и общество, и сложные чувства, и способность познания.

Это не единственная неудача Мелье. Он шел напролом в эпоху, когда наука была в детской колыбели. Не трудно отличить его механистический материализм от диалектического материализма. Легко заметить его слепоту, глухоту и немоту перед сложнейшим из процессов природы — человеческой историей. Но нам драгоценно в нем понимание этой родившейся всепобеждающей новой силы — науки. Он уверен в ее грядущем совершенствовании. Наука в его глазах — это то, что сметает, стирает, испепеляет религию. «Не религиозное ханжество совершенствует людей в науках, не святошество ведет к открытию тайн природы, не оно внушает великие замыслы людям».

Такова архитектура грандиозного антихрама, антисобора, воздвигнутого кюре в деревне Этрепиньи.

Мы, конечно, не смогли даже и заглянуть во все пристройки и приделы, да и под главными сводами прошли беглыми шагами, как любознательные туристы. Многие составные части философского здания Жана Мелье давно ждут целых диссертаций.

Оно поражает цельностью. Сам Мелье, исчерпав свои восемь доказательств, с великим удовлетворением победившего ума заявляет, что все приведенные им рассуждения — «это как бы цепь доказательств и наглядных доводов, которые с очевидностью вытекают друг из друга, друг друга поддерживают и подтверждают». Таково, по его мнению, еще одно свидетельство их истинности. Ибо, говорит Мелье, доводы христопоклонников уничтожают друг друга, и все здание логически рассыпается, что также является доказательством истинности противоположного учения.

Скажем еще раз, что мысль Мелье надо измерять не современной наукой. Ее мера — религия. Ее всенаучное сокрушение религии. Мелье первый показал, что вероучение и богословие до конца и полностью могут быть заменены разумом и справедливостью, знанием и правдой.

Работа титана выполнена. Но великие материалисты и атеисты XVIII века надолго забудут, что она была не целью, а всего лишь средством: Мелье лишь дробил и крошил цепь, которой сковали народ, дабы он не совершил революции и не уничтожил частной собственности. Эта цель оказалась надолго забытой. Да, философы занимались безбожной философией. Но большинство из них оглядывалось, как бы она не донеслась до простого народа.

Между тем только это и интересовало Мелье во всей его богатырской битве с этим сказочным многоголовым драконом — религиями.

Его психологическая посылка состояла в том, что в его время ветер безверия уже пронизал все общество, стал духом эпохи. Он указывает на тайное безверие людей высшего общества, в особенности ученых. Что касается масс простого народа, продолжает Мелье, то из поведения и нравов их явствует, что большинство их не более убеждено в истинности своей религии, чем образованные. Разница лишь в том, что эти простые люди более исправны в исполнении предписанных религиозных обязанностей. «Но те среди народа, в ком есть хоть малость разума и здравого смысла, при всей своей невежественности, все-таки, так или иначе, прозревают и чувствуют пустоту и ложность того, чему их заставляют верить. Так что они словно против воли, наперекор самим себе, вопреки собственному разуму и пониманию, против собственных чувств, верят или силятся верить в то, что им говорят. Это настолько верно, что даже те, кто проявляет полнейшую покорность, в большинстве спотыкаются на этом, ощущая трудность верить тому, чему их обязывает верить и поучает религия. В человеческой природе, — заключает Мелье, — заложено отвращение и скрытое противодействие этому».

Замечательное наблюдение! Народ почти не верит, и церковь принуждает его послушно сковывать свой ум, через силу отдавать ум в плен религии.

Только эта убежденность, вскормленная опытом всей жизни кюре, дала силу и смысл его философии. Народ стихийно противится религии. Религия направлена против народа. Заблуждения веры настолько очевидны, что, скажем, помыслы о небесном блаженстве, конечно, давно были бы сданы в архив, если бы те, кто внушает их народу, не находили в этом великой выгоды: они, говорит Мелье, таким способом сохраняют свою тираническую власть над массой бедного народа. Они следуют в своей политике правилу, что простой народ должен оставаться в неведении относительно многих истин и верить многим басням. Сильные мира сего «морочат голову невежественной народной массе» касательно мнимых наказаний в другой жизни.