Мелье

Теперь стоит заглянуть в претенциозное «Наставление наследнику» самого Людовика XIV, чтобы увидеть, как «католическое возрождение» спаяно с абсолютизмом. Превыспренне Людовик XIV повторяет то же: подданные обязаны повиноваться королю, как богу, ибо величие короля олицетворяет перед остальными людьми величие бога. Не только правом, но обязанностью короля является суровое подавление всякого сопротивления, всякого признака непослушания, — разносился поучающий голос с самой верхушки феодально-абсолютистской махины.

Идеология католицизма и абсолютизма невольно строилась вокруг тех же трех больших идей, которые неприметно на первый взгляд, но неумолимо поднимались со дна неспокойного народного моря. Тех трех идей, которые отлились, вскоре в колоссальное создание Жана Мелье. Каждой из них эта официальная идеология давала бой. Безумны чаяния народа обрести утраченную собственность: во Франции действительно нет частной собственности, ибо все имущество принадлежит королю, он вправе дать ее подданным, вправе и отнять. Помыслы о революции и народовластии должны быть раздавлены идеей абсолютного повиновения. Неверие — величайшим торжеством христианского бога, католической церкви.

И все-таки это грандиозное инстинктивное усилие феодального общества, хоть и страстное, и пышное, и блистательное, лишь очень немножко смогло притормозить историю.

Выпущенная за границей против Людовика XIV книга «Вздохи томящейся в рабстве Франции» справедливо заверяла читателей, что французский народ «сохраняет в сердце желание сбросить иго и это является зерном восстаний. Чтобы ему пришлись по вкусу насилия, ему проповедуют о власти королей. Но êàêбы ни проповедовали, как бы ни твердили народу, что суверенам все дозволено, что им следует повиноваться как богу, что у него нет иных средств против их насилий, кроме как молиться и уповать на бога, — в глубине души этому никто не верит, представляются убежденными только до тех пор, пока не могут подняться».

Уже в последний период царствования Людовика XIV на него сыпался град анонимных памфлетов, насмешек, издевок. С начала царствования Людовика XV, о котором вскоре сложится поговорочка «наш король ниже ничтожества», стало еще хуже. В годы Регентства и позже — на стенах Парижа листовки, на улицах в кареты знати бросают записки с политическими угрозами и требованиями, подаются дерзкие петиции, ведутся недозволенные диспуты о делах государственных и церковных, неведомо откуда появляются стаи неуловимых памфлетов. Парижская толпа несколько раз выразительно проявляет отсутствие страха перед полицией.

Глубоко под всем этим проступала неудача «католического возрождения». Конечно, на протяжении XVII века громадные приложенные усилия подчас давали приливы неистового религиозного возбуждения, волны фанатизма в отдельных местностях или в отдельных слоях населения. Но среди голосов современников преобладает признание: народ мало верит. Авторитет духовенства повсюду понижался. Священники вызывали больше насмешек и больше вражды, чем благоговения. Вот беглый штрих из Шампани: епископ взывает к интенданту помочь навести порядок в пяти-шести приходах, которые «впадают в дух независимости и что ни день ставят своих кюре и викариев перед новыми трудностями, это сущие бунтовщики!»

На фоне народного недоверия, маловерия, неверия, хотя, может быть, еще и не безверия, понятнее и идейный штурм, которому подвергалась твердыня официальных учении

В умственной жизни образованной Франции разыгрывалась жаркая пальба Можно растеряться в обилии калибров и мундиров, складов ума и стилей пера Французский XVII век оставил людям так много интересного и разного, что рука дрогнет разметать улицу на две стороны. А все-таки, ведь все не находившиеся в рядах «святых», кто вслух, кто про себя, обзывали их «ханжами». А те, в свою очередь, упрекали всех и любых несогласных с ними в в «либертинстве», что имеет смысл самый растяжимый от «вольномыслия» до «разнузданности мысли», «распущенности», а то и «распутстве».

Но слово «либертины» все же сохранило в истории смысл звенящий, острый и благородный.

Три великие эпохи можно различить в развитии передовой, раскрепощавшейся французской мысли. Большое, почти несовместимое многообразие духовных плодов XVI века (за вычетом реформации) охватывают названием «гуманизм» или «возрождение» Точно так же кипящую разноречивость идей XVIII века объемлют словом «Просвещение». Осмелимся же все, что лежит между ними, все смущающее многообразие мыслей XVII века покрыть словом «либертинство» — «вольномыслие»

С этим будут спорить. Но это помогает увидеть движение в целом. Гуманизм, либертинство и просветительство образуют три последовательных этапа восхождения от мировоззрения средних веков к Великой буржуазной революции конца XVIII века

И мы с первого же взгляда видим тут место Жана Мелье. Весь его интеллектуальный багаж, весь его университет, все его заочные профессора — это либертины самого разнообразного склада Они подготовили его, сделали возможным его появление. И в то же время Жан Мелье — конец либертинства, его преодоление. Он — первый камень эпохи Просвещения. С него начинается эпопея просветительства.

Жан Мелье неминуемо должен был появиться как сокрушительная реакция на «католическое возрождение» — и на его успехи и на его бессилие. Но в известной мере Жан Мелье — реакция на неудовлетворительность, недостаточность успехов либертинов, следовательно на их бессилие и непригодность для полной победы

Гуманизм во Франции, как, впрочем, и повсюду, думал не штурмовать царившую религиозную- идеологию, а, так сказать, объехать ее на кривой Гуманисты словно открыли новый мир и ринулись в него — мир светский и плотский, мир любви и ненависти, человеческого хохота и человеческого ума, мир красоты и знания Они почти не спорили с ветхой религией, казалось, от нее довольно отвернуться, опершись ногами на более древние, но более прочные камни античности, и призраки средневековой веры отойдут прочь. Не надо их трогать, надо их покинуть Но жизнь основательно поправила гуманистов Нельзя было переселиться в новый мир, а массу народа оставить в старом, и масса ринулась не за ними, а в реформацию, провозгласившую не пренебрежение, а бой

Лишь во второй половине XVI века позднее поколение французских гуманистов обратилось умудренной мыслью к тому, что случилось в стороне и помимо них — к взрыву и расколу в доставшемся от средневековья мире религиозных идей и представлений, от которого они думали так легко оторваться

Поздние гуманисты и были ранними либертинами. Повернувшись лицом к пламени религиозной войны, они провозгласили неслыханную для христианства идею религиозной терпимости. Это было гуманистично. И это было признанием за мыслью права на вольность. Их, этих мыслителей, проклинавшие друг друга старая и новая церковь стали в один голос обзывать «ахристами» и «атеистами». На самом деле никогда от первого своего возникновения до последних эпигонов, никогда, ни в одной из своих даже самых крайних форм, либертинство не было атеизмом. Оно не достигло последовательного, полного безбожия. Это и отличает либертинов от просветителей — материалистов, это и позволяет обнять именем либертинов целое бурное море умов. Все оно лежит между двумя берегами: никто из либертинов уже не поворачивается спиной к вопросам религии или политики, никто из них еще не атеист, как и не революционер.

Но какое же это было кипение талантов и мыслей! Какое щедрое обилие эрудиции, логики, мастерства самых разных стилей и вкусов!

Эру либертинства открыли в конце XVI века Монтень и Бодэн. Оба еще были прямыми наследниками гуманизма, оба положили основу так называемого религиозного скептицизма — признания невозможным, тщетным с помощью разума выбирать, какая вера лучше, истиннее. И тот и другой не против веры, не против бога, нет, — но довольно людям бессмысленно резать друг друга из-за веры и бога, ибо эти споры не имеют логического решения. Бодэн изображает диспут сторонников Аллаха, Иеговы и христианского Всевышнего и дает увидеть равноценность их аргументов; остается, следовательно, бог вообще, бог на западе и востоке, вне догматов и культов, бог в человеке. У Монтеня за тщетой догматических споров горделиво поднимаются присущие людям совершенно независимо от той или иной религии ум и честность, доброта и человечность.