Мелье

Таким образом, даже самыми тонкими филологическими приемами мы не можем наверняка решить, каких авторов Жан Мелье не читал. Поэтому никак не обойтись обзором тех, кого он безусловно читал, а придется рассказать и вообще о главном водоразделе идей его времени. Не так, так этак, не сам, так от кого-либо, Мелье знал все это, был и в самой сердцевине и на самом переднем крае современности.

Из античных авторов более всех Мелье запомнил тех, у которых встретил рассказы о золотом веке, — Лукреция, Вергилия, Овидия; у кого встретил затерянную среди всего прочего идею коммунистической общности и полного равенства, как Платона и Сенеку. Ему очень запомнился и понадобился материализм Лукреция, антихристианизм Лукиана. Для исторических примеров и имен он обращался к Тациту, Титу Ливию. Упоминает Мелье кое-кого из средневековых церковных писателей, а из светских — Филиппа де Коммина, премудрого министра, дипломата и историографа царствования Людовика XI.

Из авторов XVI века он, видимо, знал, однако прямо не поминал «тираноборцев» времен религиозных войн; но более всего, может быть, на первом месте среди всех с почтением цитируемых авторов называл он Монтеня. «Опыты» Монтеня импонировали ему глубокими религиозными сомнениями, он знал эту книгу вдоль и поперек; а еще больше авторитету Монтеня ошибочно посодействовал в его глазах тот факт, что в собрании сочинений Монтеня в 1727 году был впервые опубликован приписанный Монтеню текст сочиненного еще в середине XVI века «Трактата о добровольном рабстве». Действительным автором его был Ла Боэси. Идеи этой удивительной книги были особенно близки, особенно по душе Мелье. Некоторые фразы «Завещания» почти прямо повторяют соответственные положения Ла Боэси.

Кстати, это служит косвенным доказательством того, что в 1727 году, за два года до смерти Мелье, работа над «Завещанием» находилась в самом разгаре.

Среди французских авторов XVII и начала XVIII века Мелье как у себя дома. Он в гуще идейной жизни своего века, хорошо знает ее диссонансы и конфликты: с официальной теорией абсолютизма спорили антиабсолютистские теории, начиная от самых умеренных, кончая республиканскими; официальное католическое учение пытались подправить и подновить богословы и философы разных толков. Не только текст, но прямые упоминания имен в «Завещании» говорят, что Мелье в курсе всего этого.

Из философов Мелье более всего уделил места Декарту и Мальбраншу, опровергает их в нескольких местах, — впрочем, очень по-разному: Мальбраншу он во всем противоположен, с Декартом же он и связан крепчайшими, может быть и не полностью заметными ему самому, нитями; солнце научного мышления в XVII веке еще только восходило, Декарт распахнул его лучам ставни и двери, и только озаренный этими лучами, Мелье мог стать тем, чем он был. Что-то отдаленно подобное есть и в отношениях Мелье к философии Фенелона и Паскаля. Из иностранных философов он, бесспорно, знал и использовал лишь Ванини и Спинозу. Об английских философах — ни намека. Возможно, он их в самом деле совсем не знал. Кроме, конечно, Бэкона. О Локке он не мог не слышать от отца Бюффье, но, вероятно, сам не читал. Это важно для понимания истории материализма в Европе.

Из великих произведений художественной литературы XVII века Мелье цитирует лишь «Характеры» Лабрюйера, привлекшие его как разоблачающий трактат о контрастах и нравах века. Из памятников церковной и политической истории упоминает он то «Мемуары» кардинала Дюперрона, то «Политическое завещание» Ришелье. Повезло на страницах «Завещания» Мелье трем книгам, несомненно оказавшимся, когда он писал, у него под руками и на полке: сочинению Марана «Турецкий шпион» (1684) и анонимным памфлетам «Благо Европы в 1694 году» и «Дух Мазарини» (1695); все три принадлежат к резко оппозиционной запретной литературе, заостренной против политического, социального и духовного гнета во времена Людовика XIV.

Вооружен Мелье и фундаментальными пособиями по истории: «Историческим словарем» Морери, многотомной «Римской историей» и другими.

Этот перечень книг говорит не о случайном характере чтения Мелье, а о случайном характере цитирования. Было бы педантично и бесплодно заводить вокруг этих сносок старомодный напудренный текстологический менуэт. Мелье дышал свободной грудью в атмосфере идей своего времени. Если бы он не знал какой-либо важной их части, он не произвел бы того великого синтеза, который сделал его «Завещание» великим и бессмертным. Он не подвел бы черту под целой эпохой мысли и не открыл бы собой следующую. Мы довольно пошуршали страницами «Завещания» и посовали нос в ссылки. Дальше надо идти от сути. Ведь наверняка не только могло быть, но и было так: большое число из прочитанных за жизнь книг Мелье, не бывший профессиональным ученым, не только не процитировал, но и попросту забыл. Ему тогда и в голову не приходило, что они еще понадобятся.

Да, конечно, не в книгах источник мировоззрения Мелье, а в настроениях великого народного моря и отдельной малой капли его. Но ведь Мелье вознес глубинные настроения на вершину образования и разума. Что он встретил здесь, чем дышали образование и разум?

XVII век некоторые историки культуры прозвали Католическим Возрождением. Этим хотят сказать, что после страшнейшего упадка католической веры и католического благочестия, даже упадка просто интереса к религии, упадка, порожденного войнами, взаимными проклятиями и разоблачениями гугенотов и католиков в XVI веке, победившая католическая церковь в XVII веке не только зализывала раны, не только медленно душила и задушила побежденную гугенотскую партию. Этим хотят сказать больше: что католическая церковь во Франции обрела великий духовный подъем, новых вдохновенных апостолов и пламенных воителей. Словом, это было не восстановление, а именно возрождение, не реставрация, а ренессанс.

Иные из историков соответственно нашли для XVII века еще и другое имя: Век Святых.

Кто хочет понять весь исторический резонанс, всю мощь безбожия Жана Мелье, должен помнить, что это был ответный удар меча по «веку святых».

Укрепить веру! У французской монархии, у французских дворян не было более важной задачи после того, как при Генрихе IV в светских делах был наведен первый приблизительный «порядок». Одной лишь светской власти, даже и сгущенной до степени абсолютизма, было недостаточно для внутренней обороны феодальной Франции. Первыми министрами становились католические кардиналы — сначала Ришелье, потом Мазарини, но этого было еще куда как мало, сама обстановка перевоспитывала их в светских политиков Абсолютизм окреп, но буйный ветер и кавардак Фронды показали, как он, в сущности, хрупок, как хромает без второго костыля «порядка» — сильной власти религии над душами. Жан Мелье повторял лишь то, о чем кричала вся окружавшая жизнь, — власть и религия, тирания и идолопоклонство действительно так нуждались друг в друге, как совместно работающая пара воров: когда одному приходится туго, другой вызволяет. Палач и поп, поп и палач — они вроде и противоположны, но символизируют обе силы, без которых не удержишь под спудом лаву гнева угнетенного народа. Вся сохранившаяся внутренняя сила, весь инстинкт жизни стареющего общества устремились на то, чтобы могущество монархии «короля-солнца» дополнить «католическим возрождением».

Христианство выглядит сложным и громоздким зданием воззрений, догматов, правил, обрядов. Однако если извлечь самое ядро, оно уж не так сложно. В конце концов оно учит людей определенному поведению, учит о добродетели и грехе. Добродетель — живи не для себя, а для бога. Всякий грех — лишь видоизменение одной и той же субстанции: «первородного греха», или греха как такового. Он совпадает с природой сатаны. В своей «гордыне» и «зависти» восстал против бога один из ангелов; восстание, неповиновение, утверждение себя и жизнь для себя есть суть сатаны и суть греха, внесенного сатаной в человека. В первородном грехе проявилась природа дьявола: возмущение. Всякий неповинующийся — следует за дьяволом, всякий смиряющийся и покорный — повинуется богу. Словом, всякий грех в понимании христианства есть след и проявление одного и того же духа — духа мятежа.