Сашенька

отрезала мать, наряженная в ниспадающее платье из

крепдешина, расшитое кружевами. — Ты будешь

ходить в матроске до тех пор, пока ведешь себя как

глупое дитя.

— Замолчите обе, — спокойно оборвал Цейтлин. —

Что тебе носить, будет решать твоя мать.

— Спасибо, Самуил.

— Но я предлагаю компромисс, малышка. Если ты

обещаешь,

что

никогда

больше

не

будешь

исповедовать нигилизм, анархизм, марксизм, никогда

не будешь говорить с Менделем о политике, мама

купит тебе настоящее взрослое платье у Чернышева, я

плачý. Она сделает тебе прическу у месье Труайе. А

визитные карточки и почтовые принадлежности

можешь заказать у Трейманна. И вы с мамой

возьмете машину и нанесете несколько визитов. И ты

больше никогда не наденешь матроску.

«Отец проявил невиданную щедрость, — подумала

Сашенька,

— будто разрубил гордиев узел или разгадал тайну

дельфийского оракула». Ей совсем не нужны платья от

Чернышева, и уж точно они не к месту там, куда она

собиралась. Ее любимый, наивный папочка так хотел,

чтобы она оставила свою революцию и засела за

любовные

послания

скудоумным

князьям

и

гвардейцам. У нее уже было все необходимое: простая

блуза с высоким воротом, удобная юбка, шерстяные

чулки и практичная обувь.

— Согласна, Ариадна?

Ариадна кивнула и закурила. Родители повернулись к

Сашеньке.

— Сашенька, посмотри мне в глаза и торжественно

поклянись. Сашенька задумчиво посмотрела в

голубые глаза отца, взглянула на мать.

—

Спасибо, папенька. Обещаю, что никогда не буду

говорить с Менделем о политике и никогда больше не

стану интересоваться нигилизмом.

Цейтлин потянул за парчовый шнур.

— Да, господин барон, — отозвался Леонид,

распахивая дверь.

— Кушать подано.

17

Невысокий мужчина в пенсне, не по размеру

большом тулупе и кожаной фуражке с наушниками

стоял на Невском и наблюдал, как к нему с грохотом

приближается трамвай. Уже стемнело, колючий,

холодный

ветер

кусал

его

уже

покрасневшее

незащищенное лицо. Слева высилась громада Главного

штаба.

Мендель Бармакид обернулся. Усатый шпик с

военной выправкой, в гороховом пальто, продолжал

следить за ним. Обычно шпики работают парами, но

второго нигде не было видно. Мендель стоял у

освещенных витрин ателье Чернышева. В витрине,

заставленной манекенами в модных в этом сезоне

бархате и тюле, он видел собственное отражение:

горбун с деревянной ногой, толстыми губами и

маленькой бородкой. Отражение не радовало глаз, но

Менделю было не до сентиментальных капризов.

Невский почти пустовал. Мороз крепчал — сегодня уже

градусов двадцать, и шпики снова вышли на него, когда

Петроградский комитет заседал на явочной квартире в

Выборге. Прошло лишь десять дней, как он бежал из

ссылки, и теперь полицейские болваны гадали: то ли

снова арестовать его, то ли не трогать, чтобы он вывел на

остальных товарищей.

Зазвонил колокольчик, трамвай остановился, от

электрического кабеля посыпался град искр. Вышла

женщина. Шпик хлопал рукавицами, стараясь согреть

руки; в свете уличных фонарей блеснула в ухе казацкая

серьга.

Трамвай погрохотал дальше. Внезапно Мендель

подбежал к трамваю — если можно так выразиться,

поскольку он сильно хромал. Его тело извивалось, но для

инвалида он бежал довольно быстро. Трамвай уже

набирал ход. По снегу было трудно бежать, но, даже не

оглядываясь, Мендель знал, что «хвост» заметил его

маневр и пытается догнать. Мендель вцепился в

поручни. Кондуктор с криком: «Прыткий ты, однако,

старик!» — схватил его за обе руки и втянул на подножку.

Мендель, вспотевший от бега в тулупе, оглянулся:

«хвост» отставал. Коснувшись козырька фуражки,

Мендель насмешливо отдал ему

честь.

Он проехал две остановки, потом спрыгнул с трамвая

возле розового дворца Строгановых и вновь проверил,

нет ли «хвоста». «Хвоста» не было, хотя они неизменно

его находили. Он миновал колоннаду Казанского собора,

где иногда встречался с товарищами после побега из

ссылки. Валил густой снег, Менделю постоянно

приходилось протирать стекла пенсне. Улица с этими

оранжевыми фонариками, освещающими шикарные

магазины, с желто-коричневыми фасадами и кривыми

сосульками, свисающими с водосточных труб и крыш

домов, казалась нарисованной на открытке, но Менделю

было не до подобных сравнений. Он видел лишь

магазины, принадлежащие кровопийцам: Пассаж с его

дорогими костюмами и украшениями; гастроном

«Елисеевский», где продавали ветчину, осетрину, торты,

устриц, моллюсков, вкусный чай и печенье; лабиринт

Гостиного двора, где бородатые купцы в кафтанах

продавали антикварные иконы и самовары; канцтовары

Трейманна, который выгравировал на писчей бумаге

шурина новый баронский герб.

Мендель услышал цокот копыт — двое конных

жандармов патрулировали улицу, но они были заняты

разговором и его не заметили. Он подождал у окон

«Елисеевского», пока они уедут. Потом мимо проехал

«роллс-ройс», а навстречу ему двигался «делоне»:

возможно, это Цейтлин?

Он добрался до «Европы», где в дверях стояли

швейцары в бордовых шинелях и цилиндрах: тут в фойе

и ресторане было шпиков на одну квадратную сажень

больше, чем в любом другом месте в Европе, —

именно

поэтому

Мендель

чувствовал

себя

в

безопасности. Никому и в голову не могло прийти,

что беглый ссыльный будет околачиваться в подобном

месте. Но на нем было потрепанное, штопаное пальто и

шапка, а народ вокруг выхаживал в соболях, сюртуках

и гвардейской форме. На него уже косился швейцар

— полицейский осведомитель.

Мендель услышал, как по снегу прошуршали сани. Он

похромал к двери, выискивая глазами шпиков и

филеров. Ничего подозрительного, один сгорбившийся

извозчик. Мендель окликнул его и вскарабкался в сани.

— Куда прикажете, барин?

— К Таврическому дворцу.

— Пятьдесят копеек.

— Двадцать.

— Цены на овес снова выросли. Едва свожу концы с

концами… Овес, опять овес. Цены растут, война приносит

одни беды. Но чем хуже, тем лучше — вот его девиз.

Мендель решил, что извозчик мелкий буржуа, за

которым нет будущего, однако в России так мало

настоящих пролетариев. Девять из десяти — упрямые,

отсталые, жадные и жестокие простолюдины. Ленин, с

которым Мендель делил кусок хлеба в Кракове до

войны, размышлял над тем, что, если крестьяне не

поддержат историческое развитие, им придется

ломать

хребты.

Мендель был совсем серым от недоедания и

недосыпания. Когда ты в бегах, уже не до сна и еды —

однако

такое

существование

его

полностью

устраивало. Нет семьи — но дети его утомляли.

Жениться — ладно, но только на якутке Наташе,

таком же преданном товарище, с которой он время от

времени

встречался.

Привыкнув

постоянно

перебираться с места на место, он с легкостью мог

заснуть на скамье в парке, на полу, на любом диване.

Ленин

находился

в

Швейцарии,

почти

весь

Центральный комитет

— Свердлов, Сталин, Каменев — в Сибири, сам

Мендель был практически последним из видных

деятелей 1905 года, оставшимся на свободе. Но Ленин