Дар Змеи

Сецуан стоял, глядя в землю. Он так устал, что его качало.

— Прости! — пробормотал он. — Я думал, что обойдусь без сна, но… пришлось хоть немного поспать.

Подняв голову, он посмотрел на Скюгге.

— Иди сюда! — сказал он.

— Зачем? — подозрительно спросил Скюгге. — Что хочет Местер сделать со Скюгге?

Сецуан притронулся рукой к флейте.

— Иди сюда, говорю тебе!

Скюгге не отрывал взгляд от флейты.

— Может, Скюгге подарят сон?

— Иди сюда! Ложись!

Быстрым ударом ножа Сецуан отрезал конец веревки от повода ослика.

— Скюгге не желает, чтоб его привязывали!

— Делай, как говорю! — коротко отрезал Сецуан. — А не то ты видел свой сон в последний раз.

У Скюгге задрожали губы. Все его тело задрожало.

— Местер злой! — прошипел он. — Местер злится на Скюгге!

Но он лег на землю и не перечил, когда Сецуан связал ему руки и ноги и прикрепил веревку к тому самому лавровому дереву, к которому был уже привязал ослик.

Мне показалось, будто я должна заступиться за Скюгге, сказать Сецуану, что он только слегка коснулся моей щеки. Но пришла мысль о том, что Скюгге прикасался ко мне и что, если не связать его, он сделает это снова. Пока я сплю. Я закусила губу и ни слова не сказала.

Скюгге же все делал наоборот. Брань и упреки «злому Местеру» так и лились ровным потоком. Когда поток слов иссякал, он ныл и жаловался, издавая протяжный жалобный звук «а-а-а-а-а-а-х», будто хворый младенец или раненое животное. Сецуан пытался заставить его замолчать, но толку от этого не было, он ныл и жаловался еще громче.

— Идем, Дина! — сказал отец. — Мы немного прогуляемся. Обойдем эти скалы с другой стороны! Если он нас не будет видеть, то рано или поздно прекратит…

Но на Скюгге уловка не подействовала. Бессловесное нытье превратилось в вой, лишь только мы исчезли из виду. Он выл на всю долину. Окажись рядом разбойники, они бы не мучились сомнениями, где нас найти.

— Он не даст нам спать, — мрачно сказала я. — А ты не можешь попросту… подарить ему сон?

Сецуан потер себе лоб измазанной рукой. В самом деле измазанной. Его рубашка была покрыта дорожной пылью и засохшими пятнами йота, а тени тяжело залегли под усталыми глазами. Он больше не походил на хорошо одетого самоуверенного господина, что устроил для нас обед в гостиной постоялого двора «Золотой Лебедь».

— От этого ему еще хуже, — сказал он. — Думается, каждый сон делает его безумнее. Да и мне это нелегко. Это… стоит сил.

— Страшилу убил он?

Сецуан кивнул:

— Да! Я… Верь мне, у меня никогда и в мыслях не было причинить тебе зло. Я хотел лишь увидеть дочь. Познакомиться с ней. Ведь откуда мне знать, что твоя мама… что все так случится.

Я испытующе посмотрела на него. Мне невыносимо было думать, что он вот так сбрасывает с себя всю вину. И уж совсем невыносимо, что он готов переложить ее на матушку. Было уже почти полнолуние, и скалы в сиянии месяца казались бледными, словно кости. Свет луны блестел в его глазах и в серебряной змейке, свисавшей с его уха. Я слышала, как по другую сторону скалы ноет Скюгге и как он зовет «злого Местера».

— Так, стало быть, это не твоя вина? Ты ничего не сделал, виноваты другие?

Все это сказала я, но не узнала свой голос. Такой жесткий, такой язвительный. Он вздрогнул, будто я уколола его иголкой.

— Это не я убил твою собаку! И я… я наказал его за это.

— Как?

— Подарил ему кошмар вместо желанного сна. И сказал, что никогда больше не желаю его видеть. — Сецуан смотрел в сторону. — Быть может, это было неумно. После этого он не мог оставаться среди людей. И все же он повсюду следовал за мной. И он стал ревновать меня к тебе. Он чувствовал, что это ты нас разлучила. Тот раз с медянкой… Он чуть не убил тебя, Дина! И тогда, когда он напал на маленькую девочку… Это из-за него селение выгнало вас.

— Стало быть, все это — вина Скюгге, не твоя? Тебе нечего стыдиться?

Я говорила не по своей воле. И не в моих силах было молчать. Но вдруг, откуда ни возьмись, раздался он — мой голос Пробуждающей Совесть. И Сецуан поднял голову и поглядел мне в глаза, потому что вынужден был это сделать.

— Да! — пробормотал он. — Стыжусь!

— Чего?

— Это не я убил твою собаку. Не моя рука сбросила медянку с дерева. Это был не я. Но моя вина в том, что Скюгге таков, каков он есть.

Я увидела, как что-то мелькнуло у него в глазах, какое-то воспоминание. Маленький мальчик не может заснуть, мальчик постарше поет ему…

— Он твой брат! — вырвалось у меня.

— Сводный! Сын моей матери от другого мужчины.

Его рука потянулась украдкой — и коснулась серьги со змейкой. Думаю, он и сам этого не заметил.

— Моя мать родила двенадцать детей, — сказал он устало. — Нашего рода ради. Всегда нашего рода ради. Потому что Дар Змеи должен был крепнуть, и семья могла стать еще могущественнее. — Его губы дрогнули, но вряд ли то была улыбка. — Мать была в бешенстве, когда Мелуссина исчезла. Весь дом трясло от страха несколько недель. И хотя мы искали, чуть не загнав до смерти лошадей, мы так никогда и не отыскали Мелуссину. Впервые я увидел кого-то, кто восстал против моей матери и счастливо сбежал от нее.

Я не могла себя заставить не думать о том, что случилось бы, если бы моя матушка не сбежала от них. Насколько иной была бы моя жизнь! «Весь дом трясло от страха…» Нет, я счастлива, что никогда не встречала мать Сецуана. Бабушка! Ну и словечко!

— Как она вырастила такую ораву?

— Что ей орава! Ее волновали только те, кто обладал Даром. Других она поручала заботам челяди.

— И для этого заводить детей?

Он слегка покачал головой.

— Верно, это так! Но… когда ты рожден в гуще всего этого, то не очень задумываешься… Так поступала и ее собственная мать. А еще раньше — мать прабабушки. Своего рода ради!

Холодом веяло от всего этого. И мне вспомнился голос матушки: «Твоя мать подослала тебя ко мне, как посылают жеребца к племенной кобыле. Потому что полагала, будто потомство могло стать необыкновенным».

Веяло холодом, да! И я в самом деле похолодела.

— Когда я был малышом, я гордился тем, что был одним из «истинных» детей своей матери, — произнес Сецуан с горечью. Так она называла нас, тех, кто не разочаровал ее. Теперь же я порой размышляю о том, не были ли те, кого воспитали во флигеле для прислуги, самыми счастливыми из нас.

— А Скюгге был одним из ее «истинных» детей?

— Нацим! Нацим был ни то ни се. Много раз, бывало, и он попадал во флигель для прислуги. Но всякий раз ему удавалось сотворить нечто особенное и переубедить нашу мать: он, дескать, достоин того, чтобы им заинтересоваться. В конце концов она отдала его мне как своего рода… испытание для подмастерья. Если бы мне удалось пробудить Дар Нацима и сделать этот Дар годным к употреблению, она сочла бы меня выучившимся.

Он невольно кинул взгляд через плечо, в направлении нашего лагеря, где по-прежнему слышались жалобы Скюгге.

— Нациму было двенадцать, мне — двадцать один год. Мы оба были слишком молоды.

Я судорожно подняла голову. Неужто Скюгге моложе Сецуана? Когда видишь их вместе днем, то можно подумать, будто все наоборот. Днем Скюгге походил на старика, хотя речи его звучали как речи ребенка.

— Я был силен и горд своей силой. А Нацим… ему так хотелось! Ему так хотелось быть одним из нас, одним из «истинных»! Но Дар его был слаб. Как бы он ни пытался, как бы строго я ни обучал его, все равно по-настоящему не выходило. И я решил дать ему сонный порошок.

Сецуан встретился со мной взглядом. Его глаза были будто бездонные пропасти, темные и беспросветные.

— Это было не ради него, — хрипло сказал он. — Или не только ради него. Это было лишь потому, что я сам не желал терпеть поражение. Я хотел выдержать испытание. Хотел быть Местером. И я стал им.

Он облизал губы и на миг закрыл глаза. Затем открыл их с усилием.