Рахманинов

В десятых числах марта собрался консилиум, и фатальный характер болезни сделался очевидным.

Меланома, редкая молниеносная форма рака, уже поразила легкие, кишечник, суставы и даже кровь. Ужасную правду сообщили семье. Все, что оставалось теперь, это скрыть ее от больного и по мере сил облегчить его страдания.

Наталья Александровна держалась стойко. Настал ее час. Только волосы вдруг поседели. Никто хорошенько не знает, какой должна быть жена великого художника. По натуре она была очень интеллектуальна, была у нее своя жизнь, свои мысли. Но она таила их в себе. Мало-помалу она отрешилась от всего своего и сделалась как бы тенью его помыслов и желаний. Она старалась как умела оградить его жизнь и его музыку от назойливых посягательств извне. Если же этим она снискала себе среди людей малознакомых репутацию надменной гордячки — пусть! Это говорит лишь о том, что труд ее, незаметный и неблагодарный, не пропал даром. Теперь он подходит к концу.

Недрогнувшим голосом она читала ему вслух Пушкина, рассказывала новости. Весть о переломе на русском фронте, о разгроме армий Паулюса на Волге вызвала блеск в тускнеющих глазах больного.

— Слава богу!.. — прошептал он.

Однажды Федор Федорович застал его после сна.

— Кто это? Кто это играет? — быстро спросил он. — Почему они не перестанут?..

Когда Наталья Александровна убедила его, что никто не играет, он проговорил со слабой улыбкой:

— Ах да!.. Правда, ведь это у меня в голове…

В беспамятстве он часто двигал руками, шевелил пальцами, словно играл.

Покуда сознание не начало угасать, все мысли его были о близких. Он то заклинал жену, дочь и приехавшую Софью Александровну не сидеть над ним, быть побольше на воздухе, бывать у знакомых, в кино, то уговаривал сестру Мордовскую пойти передохнуть.

Часто в доме глухо звонил покрытый пледом телефон. Изредка раздавался робкий звонок у калитки.

За оградой виднелись взволнованные, по большей части молодые лица, знакомые и совсем незнакомые.

Однажды уже поздно вечером пожилая русская горничная Рахманиновых вышла в прихожую. Ей почудился слабый стук у парадной двери. Отворив, она невольно отступила на шаг.

Перед ней стояла незнакомая девушка, прижимая к груди охапку только что сорванных красных роз. Темные волосы были покрыты маленькой соломенной шляпкой, короткая накидка брошена на плечи. Темные, в пушистых ресницах глаза глядели без улыбки.

— Войдите… — немного растерявшись, пригласила горничная.

— Нет, нет… — торопливо и застенчиво отозвалась гостья по-русски. Легкая краска залила ее щеки. — Вот, пожалуйста… отнесите наверх.

Бережно взяв цветы, горничная заметила на руках у девушки тонкие кружевные поношенные перчатки без пальцев.

— Но как же… — горничная оглянулась, чтобы кликнуть Софью Александровну.

Но гостьи и след простыл — словно ее и не было!

— Барышня, вернитесь!.. — позвала горничная, выйдя на крыльцо.

В ответ только зашумела под ветром с гор старая лиственница да хрустнула галька под легкими, торопливо удаляющимися шагами.

Но розы остались. Были они редкого бархатистопурпурового оттенка и нежного аромата, искрились крупной вечерней росой и, казалось, еще хранили тепло давно закатившегося солнца.

Немного позднее, когда Рахманинов открыл глаза, розы уже стояли в майоликовой вазе. Взгляд больного обошел комнату и замер на цветах. С минуту он пристально вглядывался, как бы силясь что-то припомнить. Потом ресницы медленно опустились.

В час тридцать минут ночи двадцать восьмого марта 1943 года сердце Рахманинова перестало биться.

Когда Наталья Александровна. вышла на террасу, было очень темно. На смежной даче — яркий свет, синкопический стук и истерические вопли джаза. Пьяный смех, шутовские возгласы, сопутствующие тому, что американцы называют «найт парти» (ночная пирушка).

И вдруг, заглушая весь этот гам, в комнатах в полный голос заговорила невыключенная радиола, В сад, отягченный весенней росой, через открытые окна полились чистые и нежные звуки московских курантов.

А теперь оглянитесь назад на долгий и трудный путь, начавшийся для Сергея Рахманинова на зеленом дворе Онега, где в незапамятные годы, помахивая косматыми темными рукавами, стояла старая ель. Эту дальнюю дорогу пересекла на две неравные половины необъятная, вечно клокочущая пелена чужого и холодного океана.

До последнего дня жизни уже слабеющие глаза старого русского музыканта были неотрывно прикованы к далекому милому берегу. Судить ли его за то, что преодолеть преграду оказалось ему не под силу!..

«…Главные темы его музыки, — писал о Рахманинове Николай Метнер, — суть темы его жизни, не факты из жизни, но темы, неповторимые темы неповторимой жизни…

…Его звук в клавире или в партитуре никогда не бывает пустым, нейтральным. Он так же выделяется из среды других звуков, как звук колокола среди уличного шума…»

Не потому ли музыку Рахманинова мы безошибочно узнаем с первых же ее тактов?

Кто из нас не входил под сень рахманиновских «цветущих садов»? Кто не черпал в звуках его музыки сурового мужества, кто не склонялся перед его подвигом в труде!

Этот труд выше сил человеческих ни в юности, ни на закате дней не был ни беспредметным, ни эгоистичным. Рахманинов жил и трудился для счастья людей.

Может быть, еще в юности он понял, что «в этой чудесной погоне за счастьем и заключается само счастье»? Не в обладании, а в стремлении, не в достижении, а в творчестве, в бесстрашных поисках красоты и правды. Наверно, он знал, что эта волшебная «синяя птица» — непостижимая и недосягаемая; если неосторожно схватить ее руками, она очень часто вдруг становится черной.

Он не раз ошибался. Но за свои промахи и заблуждения всегда платил сам жестокой и горькой ценой.

Неделю спустя после смерти композитора почта с опозданием принесла вести из Москвы о планах празднования и концертах из произведений Рахманинова, приуроченных ко дню его семидесятилетия 1 апреля 1943 года. Немного раньше была получена каблограмма, подписанная одиннадцатью наиболее выдающимися советскими музыкантами.

«Дорогой Сергей Васильевич!

В день Вашего семидесятилетия Союз советских композиторов шлет Вам горячие поздравления и сердечные пожелания радости, сил, здоровья на долгие годы.

Мы приветствуем Вас как композитора, которым гордится русская музыкальная культура, величайшего пианиста нашего времени, блестящего дирижера и общественного деятеля, который в наши дни показал свои патриотические чувства, нашедшие отклик в душе каждого русского человека…»

В тридцати милях от Нью-Йорка есть крохотный городок с суровым тевтонским названием — Валгала.

В апреле 1943 года на тенистом русском кладбище за околицей появился белый осьмиконечный крест, рядом — две мраморные скамьи. Вокруг темные лавровые кусты.

При жизни он думал совсем о другом. Он хотел быть погребенным после войны в ограде Ново-Девичьего монастыря, где покоится прах людей, которых он чтил и любил, начиная с Чехова и кончая консерваторским товарищем Скрябиным.

Деревья, кроме хвойных, стояли еще голыми. Но на ветвях старой яблони поодаль уже розовели бутоны, готовые распуститься. Через несколько дней дерево оделось цветами.

Яблоня еще жила и цвела пятнадцать лет спустя, когда в ограду кладбища вошел непомерно тонкий и высокий рыжеволосый юноша. Еще месяц тому назад имя немного нескладного на вид, длинноногого юноши из Техаса почти никому не было известно. Всего несколько дней как он по праву завоевал первую премию на конкурсе пианистов имени Чайковского в Москве.

Своей непостижимой искренностью, детской доверчивой улыбкой и магическим проникновением в самую душу русской музыки он сразу нашел дорогу к сердцам москвичей. И прежде всего ее проложил для него Третий фортепьянный концерт Рахманинова.

Юного гостя Москвы с первого дня поняли, горячо полюбили и признали своим. Кто-то заметил, что суровый трагический пианизм позднего Рахманинова у Вана Клиберна, не утратив своей глубины, обрел светлое, радостное, юношеское звучание.