Мелья

Последняя фраза была произнесена четким и твердым голосом.

Встревоженный Альдерегиа решительно вмешался.

— Сеньоры, все! Распоряжаюсь здесь я. Пока Мелья в постели, он в моей власти, — веселый доктор не удержался и улыбнулся. Он не мог приказывать: — Серьезно, друзья, ему так необходим отдых…

— Но разрешите, сеньор доктор… — попытался возразить один из журналистов.

Но тут не выдержал Рубен. Не скрывая своего раздражения, он прервал газетчика:

— Нас меньше всего волнуют интересы вашей газеты. Доктор прав, мы все уходим. Сеньоры, прошу за мной.

Все, кроме журналистов, подошли к Хулио, чтобы попрощаться с ним, и потянулись к выходу.

Палата опустела. Остались только Оливин и Альдерегиа. Они смотрели друг на друга и улыбались.

— Ну вот, пора собираться домой и нам, — сказал Хулио Антонио.

Было шесть часов вечера 23 декабря 1925 года.

Отъезд

Обстановка в стране с каждым днем накалялась. Кончался седьмой месяц правления нового президента, а обещанные народу блага оставались обещаниями. Правда, Мачадо не забыл посулов, сделанных в Вашингтоне, и щедрой данью раздаривал остров американским компаниям. Правительство объявило политику «возрождения» Кубы. Разумеется, все инакомыслящие не могли оставаться в безопасности. В стране усилился полицейский террор.

Раздавая налево и направо подачки (и получая их от североамериканских банков), Мачадо создал вокруг себя атмосферу продажности, коррупции. Тщеславие президента не знало предела. Пресса, послушная ему, называла его не иначе как «возродитель», «славный», «божественный», «спаситель кубинской нации». Лесть, оплачиваемая золотом, словно ядовитые испарения, проникала во все поры кубинской жизни, отравляя ее.

В Гавану усиленными темпами ввозилась «северная культура». Мачадо и его покровителей из Вашингтона больше устраивал рабочий с рюмкой рома в руках, чем со знаменем на демонстрации. К тому же казино и увеселительные ночные заведения обеспечивали постоянный приток 40–60 тысяч туристов в год, которые должны были оставлять в стране свои доллары. «Возрождение», пышно обставленное такими аксессуарами, как дома терпимости, казино и ночные клубы, ничего хорошего не могло принести национальной экономике.

Первый удар по ней был нанесен уже в 1925 году, и нанесла его Европа. В 1925 году Куба дала более 5 миллионов тонн сахара. Такой большой урожай был получен впервые за последние 75 лет. Но сбывать этот сахар становилось все труднее и труднее, так как за Атлантическим океаном было перепроизводство сахара. Правительство решило с помощью декретов сократить производство. Если от этого выигрывали в какой-то степени латифундисты, в особенности североамериканские, так как была также снижена закупочная цена на сахар, то крестьяне-батраки или арендаторы-колоны от всех подобных махинаций разорялись.

Правление предыдущего президента привело страну как раз к той черте, перейдя которую экономика ее должна была неудержимо покатиться по наклонной. Казнокрадство, взяточничество, синекуры, коррупция административного аппарата достигли при Сайясе ужасающих размеров. Новое правительство устами президента Мачадо заверило, что казнокрады будут изгнаны и все будет по-новому. Кое-какие мелкие воришки действительно были наказаны, ну, а более крупных не тронули. Разумеется, положение трудящихся масс нисколько не улучшилось. По острову прокатилась волна недовольства, в первую очередь она захлестнула крестьян — мелких арендаторов и батраков.

18 дней голодовки Мельи подлили масла в огонь: поднялись городские жители. И не только студенты, но и рабочие, служащие, интеллигенты. Коммунистическая партия и только что созданная Федерация трудящихся Кубы организовали широкое движение протеста, которое было поддержано не только на самой Кубе, но и за рубежом Борьба за освобождение Мельи сплотила различные слои населения Кубы и помогла коммунистам и Федерации трудящихся в их борьбе против ненавистного режима.

Силы возвращались медленно. Он потерял 35 фунтов веса и все запасы глюкагона. «Он съел самого себя», как сказал один из врачей.

Неусыпный Альдерегиа строго следил за тем, чтобы рацион питания рос в незначительных пропорциях. И, разумеется, при этом заставлял глотать лекарства и витамины.

Прошло рождество. За ним и день Волхов — праздник детворы. Каждый день в доме бывали знакомые и друзья. Приходил несколько раз Альфредо Лопес. Он был необычайно бледен и сильно похудел. Нервно постукивал носком ботинка о ножку стола и говорил мало и отрывочными фразами.

Разумеется, каждый день бывал Рубен. Иногда он уходил на кухню или в соседнюю комнату и о чем-то разговаривал приглушенным голосом с Оливин или Альдерегиа.

Дней через пять, когда Хулио начал выходить на улицу, ему передали содержание этих разговоров. Из верных источников друзья узнали, что ему грозила опасность снова угодить в тюрьму или даже быть убитым.

Полиция Мачадо продолжала следить за ним. Ей нужен был повод для того, чтобы снова засадить его за решетку, хотя освобождение под залог все равно влекло за собой последующее судебное разбирательство, которое наверняка окончилось бы тюрьмой.

Уговорить Мелью покинуть Кубу стоило большого труда. Первое время он не хотел и слышать об этом. Но в конце концов он сдался убежденный силой аргументов.

Отъезд был назначен между 15 и 20 января. Друзья спешили, надо было скрыться как можно скорее и незаметнее. Договорились, что он уедет один на каком-нибудь грузовом пароходе, предпочтительно иностранном, из любого порта, но только не из Гаваны. Оливин должна была приехать к нему позже. Но куда ехать? Одни уговаривали — в Мексику, другие советовали в одну из стран Центральной Америки, третьи говорили: «Не ломай себе голову, даже Марти жил в Штатах, езжай в Нью-Йорк», а сам Хулио иногда думал, а что, если взять да отправиться в Россию… Эта мысль казалась ему несбыточной. Вдруг он, Хулио Антонио, шагает по Москве, по Красной площади… Мавзолей Ленина… Первым делом он придет на эту площадь… Москва в мечтах казалась ему знакомой, близкой… Но все пока оставалось мечтой.

За организацию отъезда взялся Альдерегиа. Связался с верными людьми, договорился, что 18 января Мелья выедет из Гаваны в Сьенфуэгос.

Все было готово к отъезду, о нем знали только несколько самых близких друзей. И вот наступило 18 января. Утро было пасмурным и сулило долгий и нудный дождь.

Хулио проснулся бодрым и в хорошем настроении. В чемодан были уложены самые необходимые вещи. Только сели за стол, чтобы позавтракать, как задребезжал звонок. Оливин побледнела. Она встала и медленно пошла к двери. Недаром ей снились кошмары. Кто это мог быть? Альдерегиа, так рано? Она тихо приблизилась к двери и остановилась. Звонок задребезжал ожесточеннее.

— Кто там? — стараясь сдержать волнение, спросила она.

— Полиция! Сеньора, поскорее открывайте.

Хулио Антонио поднялся, сжав руками спинку стула, словно готовясь отразить нападение. Оливин повернулась, посмотрела на него и дрожащей рукой взялась за рукоятку замка. Отворилась дверь. Перед ней стоял полицейский.

— Здесь живет сеньор Никанор Макпарланд? Он же Хулио Антонио Мелья…

— Это я. — Хулио разжал руки, и стул, покачнувшись, ударился об стол. — Это я, что вам угодно?

— Вам извещение из суда. Вот распишитесь в получении.

Когда дверь захлопнулась за полицейским, Мелья уже прочитал извещение: он привлекался к судебной ответственности за нарушение запрета ректора бывать в здании университета. В качестве истца выступал сам ректор — доктор Фернандес Абреу.

Друзья правы: любой предлог мог послужить для его ареста.

Первая полоса газеты «Эль Камагуэйяно» с сообщением об освобождении Мельи под денежный залог. Декабрь 1925 г.

Ведь это было так давно… Тюрьма резко разграничила его жизнь, все, что было до ареста, казалось далеким прошлым. На самом деле это случилось осенью, месяца три назад. Да, в нарушение приказа ректора он приходил в университет. Ну и что же? Он совершил преступление? Надо немедленно ответить этому сеньору Абреу.