Мелья

Марксизм прочно входил в сознание пролетариата и прогрессивной интеллигенции. Наступал период непосредственной подготовки к созданию подлинно марксистской партии.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Третий день голодовки

Сквозь зарешеченное окно робко пробивался свет, оставляя на противоположной стене белесые пятна.

Железная кровать протяжно заскрипела. Человек приподнялся, сел и опустил ноги. Холодный цемент обжег обнаженные ступни, но человек не двигался, словно прислушиваясь к ночным тюремным звукам. Затем медленно опустился на подушку и так же медленно вытянул ноги. Третий день давался с трудом. Его сильное тело требовало движений и пищи…

Когда-то он читал, что главное — вытерпеть первые три-четыре дня, а там ощущение голода пропадет и он начнет медленно и незаметно «погружаться» в небытие… Так писал человек, который проголодал, кажется, дней десять. А он не ест всего три дня… Главное — экономить силы и не поддаваться на уловки тюремщиков и некоторых друзей, пытающихся уговорить его отказаться от голодовки. Третий день дается с неимоверным трудом. В разгоряченном мозгу (сна как и не бывало) вереницей, обгоняя друг друга, проносятся картины прошлого. И нет сил избавиться от них…

Дома сжимают улицу с обеих сторон. И без того узкая, она кажется бесконечным тоннелем. А Никанор по сравнению с домами — карлик из сказки. Серые громады проносятся слева и справа, под быстрыми ногами мелькает брусчатка… Толчок. Тело становится невесомым, а дома превращаются в карликов. Он перепрыгнет через любой дом. Он перепрыгнет через вон ту безобразную желтую стену и полетит над испуганными черными сутанами, которые спрятались за витыми решетками стрельчатых окон. Он им покажет, ну и натерпятся же страху благочестивые падре из католического колледжа маристов! Он им припомнит тот день, когда, выгоняя его из колледжа, они заявили отцу: «Ваш сын не уважает ни бога, ни церковь, он грубиян и задира…» Эти ханжи лупили ребят, учили повиноваться «слову божьему» и грозили адским котлом… Подумаешь, котел! Он и через него перепрыгнет… Раз, два, три! Сейчас он ходит в другую школу. Рядом с домом, и нет в ней черных сутан. Правда, мать опечалилась. Ирландка по национальности и истая католичка, она мечтала видеть Никанора добрым католиком…

Прыжок, еще прыжок… Ах, обо что он так укололся, ну конечно, булавки, тысячи булавок… Иголки, обрезки материи на столе, на диване, на полу… Эти булавки жалят ноги… Разбросал их высокий худой человек в черном жилете и черных брюках… Он ходит по комнате, сутулясь и жестикулируя… Волнистые волосы, пышные длинные усы. Это отец. Совсем не похож на модного портного… «Все сеньоры, которые любят хорошо и элегантно одеваться, считают за честь шить у Никанора Мельи» — так, кажется, писали в газетах…

Мелья, Мелья… В Доминиканской Республике имя генерала Рамона Мельи знакомо каждому школьнику. Генерал, дед Никанора, был одним из выдающихся борцов против испанских колонизаторов. До сих пор в доме его сына, гаванского портного Никанора Мельи, как самую дорогую святыню берегут знамя доминиканских повстанцев…

Цок, цок, цок… Бьют ботинки по цементу. Громче, еще громче… К нему? Ботинки удаляются, и где-то в дальнем углу коридора замирает их стук. Звякают ключи, клацает замок, протяжно скрипит дверь. Это камеры, где сидят его товарищи. Их 27…

Раз, два, три!.. Он не раз приставал к матери, почему это и отец Никанор и он Никанор? Как же их отличить? Мать в ответ улыбалась и приглаживала его непослушные черные волосы. А однажды она все-таки сказала, что так ей захотелось, ведь она очень любила отца, хотя у того была еще семья… Законная. Тогда он не понимал этого слова: «А мы разве не законные?»

Позже он узнал, что фамилия у него не отцовская, а материнская — Мак Фарланд, или на кубинский манер — Макпарланд. Алисию Макпарланд уважали все соседи, несмотря на ее «незаконное» положение. Ее красота, религиозность и честность были для них выше всяких предрассудков.

Раз, два, три… Цок, цок, цок… Опять эти ботинки… ближе, ближе… Вот они у двери… А теперь уходят: дальше, все дальше… Скрипит железная дверь… Раз, два, три… Резко и звонко бьет дверь… Шагов уже не слышно…

Двенадцать дней как он арестован. Это случилось 27 ноября Их всех схватили почти в один и тот же день. Его забрали, когда он приехал на улицу Сулуэта, в Национальную конфедерацию рабочих, где сотни людей ждали его выступления. Умишки у полицейских и шефа судебной полиции Альфонсо Форса не ахти какие. Додумались обвинить всех арестованных в терроризме, и повод для этого был найден превосходный: в театре «Пайрет» взорвалась петарда… Но перед этим вышла преглупейшая история. Владелец театра, человек скаредный и заносчивый, отказал журналистам в бесплатных билетах. Тогда один из репортеров в отместку написал в своей газете, что якобы из авторитетных источников он узнал, что противники существующего режима (неизвестно какие!), зная «реакционность» владельца театра, решили взорвать его заведение. Разумеется, приток зрителей резко упал, и владелец начал терпеть убытки. Приблизительно через месяц после этой зловредной статейки у кассы театра взорвалась петарда. Все было подстроено полицией так, что взрыв не принес ущерба хозяину, но рабочие лидеры были схвачены. Полицейским так хотелось побыстрее разделаться с ним, что по дороге в тюрьму они несколько раз предлагали ему выйти и купить съестного. Наверняка хотели пристукнуть «при попытке к бегству»…

Бегство… То было много лет назад. Он, младший брат Сесилио и мать уезжали из Гаваны. На пристани стоял осунувшийся отец. Их отъезд походил на бегство, так быстро и неожиданно собрались они. Притихшие братья смотрели на полоску зеленой воды между пароходом и причалом, которая ширилась с каждым ударом винта. Они не понимали, почему нужно было уезжать от солнца, от ласкового моря и ехать в эту холодную, чужую страну на севере… Едва помахивая рукой, отец стоял на причале, пока пароход не скрылся за поворотом крутого берега.

Пятый день голодовки

Было уже 10 декабря. В газетах появился медицинский бюллетень о состоянии здоровья Мельи. Слухи о его «упрямстве» уже вышли за пределы столицы и докатились до самых дальних городов страны.

Его голодовка была в центре общего внимания. Его имя было на устах каждого студента. Ни одно собрание рабочих не проходило без обсуждения голодовки. Правда, не обошлось без нытиков и скептиков, осуждавших поступок Мельи. Но таких было очень мало. Внимание табачников, студентов, железнодорожников, служащих, школьников старших классов было приковано к столичной тюрьме, расположенной у берега моря, в самом начале старинного и респектабельного бульвара Прадо, за которым распростерлась Старая Гавана — исторический центр города.

Вчера Мелья категорически заявил, что прекратит голодовку, только полужив свободу, и что смерти он не боится. Друзья по партии, университету и Рабочему центру решили создать комитет «За Мелью» и бороться за его освобождение, чего бы это им ни стоило. В декабре 1925 года «Дело Мельи» стало знаменем для всего кубинского революционного движения.

Временами болела голова. С каждым днем тело становилось все непослушнее. Иногда ему казалось, что оно вытянулось чуть ли не вдвое. В утреннее посещение Оливин раскрыла сумку и поставила перед ним зеркальце. На него смотрел незнакомец с горящими глазами и заросший черной бородой.

Оливин, ласково обтирая капельки пота на лице, спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

В ответ он слабо усмехнулся. Говорить не хотелось.

Вспомнились посетившие его журналисты. Рассматривали его как диковинку. Краем уха услыхал, как один из них сказал соседу:

— Он непохож на динамитчика. Одет опрятно, строгое, интеллигентное лицо…

Газетчики потоптались немного, пощелкали затворами фотоаппаратов, не пытаясь задавать вопросов, — Оливин была начеку — и отправились восвояси.