Иван Федоров

Федоров писал, что должен скитаться по чужим странам из-за невежд, умышлявших на него ереси, и отводил обвинение в том, что бежал от православного государя — надежды славян.

Это было лучшей отповедью тем, кто продолжал распространять слухи об еретичестве Федорова.

— Ну, теперь торговать поезжай, — сказал Федорову Иван Бильдага. — С прибылью будешь!

— Прежде о должке подумать надо, — пошутил Федоров.

— О каком должке? Кому?..

Федоров достал из сундучка кипу исписанных листов. Бильдага по слогам прочитал:

— Грам-ма-ти-кия… Чего это?

— Тот самый должок мой. Начало письменного и книжного учения. По Ивану Дамаскину составил. Пока не напечатаю, негоже и о прибылях думать… Эх, Иван, что толку в книгах, коли народ грамоты не знает? А народ ее хочет знать. Или забыл, как деньги для меня давали? Ну, а я никогда не забывал, для кого сил не щажу. Ведь истины тогда только восторжествуют, когда каждый пахарь, каждый мастеровой познают глубину их. А для того надлежит обучить народ грамоте. Сие начало начал.

— Да когда же ты успел сочинить все?

— Успел вот. Гляди. Вот таблицы букв, вот слогов… Спряжения на каждую букву… Примеры залога страдательного, примеры, как слова значения меняют, когда ударение изменишь… А вот слова с титлами… За ними молитва азбучная… Завершаю же все молитвами и изречениями царя Соломона да посланиями апостола Павла о пользе обучения и воспитания… Ладно ли долг возвращаю, скажи?

Бильдага благоговейно смотрел на букварь.

— Мудр и благочестив ты, Иван, — сказал он. — Воистину труд твой — подвиг…

Букварь Федорова вышел объемистым, в восемьдесят страниц. На последних листах первопечатник опять обратился к читателям.

«Возлюбленный и чтимый христианский русский народ греческого закона, — писал Федоров. — Не от себя написал это немногое, но от учения божественных апостолов и богоносных отцов и от грамматики преподобного отца Иоанна Дамаскина, сократив до малого, сложил для скорого обучения детей. И если труды мои окажутся достойными вашей милости, примите их с любовью. А я охотно готов потрудиться и над другими угодными вам книгами, если даст бог по вашим святым молитвам. Аминь».

Федоров умалял свои заслуги. Но истинному христианину подобало смирение, а указание на Иоанна Дамаскина должно было помочь избегнуть возможных нападок на самовольное обращение с текстами…

Букварь удался. Было совершено большое, полезное дело.

Новые книги, как две капли воды походившие на московские, были сложены частью у Федорова, частью у Виттенберга, частью в обширных подвалах дома Ивана Бильдаги.

Одну книгу Федоров преподнес епископу Гедеону Балабану, несколько отдал в православные Львовские церкви.

Священники приняли дар несколько растерянно, епископ поблагодарил весьма сухо.

Известие, что московский друкарь закончил работу над первой книгой, сразу облетело весь Львов.

Федорова стали замечать богатые купцы и мещане, дотоле не замечавшие его.

Однако Федорову вновь нужны были деньги.

Доверив продажу части книг тому же Виттенбергу, задумал сам объехать ближние города, а потом податься с Иваном Бильдагой в Молдавию и Валахию, где, по утверждению Бильдаги, он мог бы взять за книги хорошую цену в монастырях, а заодно поискать книги черногорца Макария.

У самого Бильдаги денег было в обрез.

— Попробуй поговорить со своим соседом Сенькой-седельником, — сказал Бильдага. — На самых знатных панов работает. У него деньги водятся.

Федоров сомневался в успехе, но Сенька-седельник, державший двух подмастерьев, осмотрев запас книг, полистав Апостол, спросил лишь:

— Сколько надо?

Федоров заранее прикинул, что понадобится, чтобы сразу уплатить и Лаврентию, шестьсот злотых. На всякий случай он попросил семьсот.

— Пиши расписку, — просто сказал Сенька. — Дело божеское. Дам. Но вернуть сразу по возвращении.

Так и договорились.

Федоров отослал четыреста злотых Лаврентию, а сам с Иваном Бильдагой отправился в путь.

Был он утомлен, но радовался, что книги его придут к христианам.

И они в самом деле пошли и в Польшу, и в Литву, и в Москву.

Но одна не двинулась дальше Кракова.

Дальше дворца кардинала Гозия.

Кардинал, рассмотрев Апостол, присланный краковским епископом, своими руками сжег книгу.

А потом долго задумчиво смотрел в растворенное окно.

Слишком долго для человека, просто любующегося закатом солнца за Вислой.

ГЛАВА V

В обеденной зале родового замка князей Острожских за длинным, покрытым камчатною скатертью столом, кроме хозяина, в этот день находились еще три человека: гостящий у Константина Константиновича Острожского князь Андрей Курбский, ректор основанной в Остроге православной духовной академии ученый грек Кирилл Лукарис и священник замковой церкви Иов.

День был знойный, но с полдня ветер тянул со Стыри, и выходящие в сад окна были отворены.

Речь шла о неприятнейшем событии, последствия которого было трудно предвидеть: о бегстве недавно избранного на королевский престол принца Генриха Анжуйского. Узнав о внезапной смерти брата, короля Карла IX, Генрих тайком покинул Краков и ускакал в свою разлюбезную Францию.

— Его слабая голова не выдержит короны Франции! — раздраженно говорил хозяин дома. — Король Карл умер вовремя. Ему еще пришлось бы покаяться, вспоминая о ночи святого Варфоломея. Затишье во Франции — затишье перед бурей. Брак Маргариты с этим беарнием сыном Жанны д'Альбре, ничего не гарантирует. Королева Наварры воспитала сына ненавистником католиков. С той же легкостью, с какой Генрих Наваррский подчинился и перешел в католичество, он вернется в лоно протестантизма. А беглый дурак не сумеет предотвратить этого. Он же мягок, как воск! Католики втравят его в войну, и войну он проиграет. Я полагаю, что мы скоро услышим о его гибели

Лукарис, утирая запачканную соусом бороду, спокойно заметил:

— Это означает лишь, что король меньше нагрешит.

Курбский слабо улыбнулся.

— Грехи принца были столь же жалки, как он сам, святой отец.

— Это бесспорно! подхватил, смеясь, Острожский. — Эти грехи можно было бы простить, останься Генрих в Польше.

— Я молю бога, чтобы королем Польши стал православный государь! — серьезно возразил Лукарис.

— Московский царь? спросил Курбский. — Все уже убедились в намерениях Ивана!

— Можно было бы избрать одного из его сыновей.

— Увы! вздохнул Острожский. — Он не соглашается отпустить ни старшего, ни младшего, пока мы не признаем его завоеваний.

— Вы рассказывали святому отцу, как принял Иван нашего посла Михаила Гарабурду?

Лукарис вопросительно поднял густые черные брови. Острожский поморщился

— Очевидно, Иван был пьян…

— Он выжил из ума, — резко сказал Курбский. — Михаил Гарабурда, святой отец, вместе с другими послами шел по двору в Александровой слободе, где затворился Иван, когда вдруг услышал крик: «Эй, послы! Послы!» Гарабурда поднял голову, и что же? Это кричал царь. Он стоял в одном из окон дворца, кривлялся, грозил послам скипетром и поносил их, угрожая отрубить головы, если не заключат мира… И это глава христиан!

— В царях вседержитель поражает и слуг и народ! — возразил Лукарис. — Русь погрязла в язычестве, князь, вот и кара.

Поп Иов обеспокоенно вертелся на скамье.

— Полно об Иване! — примирительно сказал Острожский. Меня беспокоит иное. Меня беспокоит намерение Яна Замойского призвать на королевский престол Стефана Батория. Канцлер мечется по всей Польше, уговаривая магнатов.

— А чем примечателен Стефан Баторий, князь?

— Молодостью и энергией, святой отец. Ему всего двадцать один год. И он честолюбив и властен, этот седмиградский воевода.

— И, конечно, католик?

— Католик, и при этом ревностный.

— Печально…

— Прежде чем Замойский уговорит поляков, мы сами изберем короля! — заметил Курбский.