Русанов

Несколько выше, чем в 60 верстах от устья, завалы становятся настолько многочисленными, что после целого дня огромных, почти непрерывных усилий мы едва ли прошли 7 верст. Вверх по реке завалов становилось больше, хотя они нигде не идут сплошной массой и не слишком длинны; но подавляющая масса их заставила покинуть лодку и пешком отправиться на поиски верховьев Безволосной и водораздела» (1945, с. 312–313). Таким образом, для восстановления маршрута по современной карте можно принять с большой долей вероятности, что в лодке, включая участки с завалами, Русанов со своим рабочим поднялся почти на 70 верст от устья Безволосной, преодолевая многочисленные препятствия на своем пути. Нельзя не отдать должное его упорству, причем последующие события показывают, что оно, к счастью, не перешло в упрямство.

Оставалась, однако, проблема водораздела и истоков Березовки. Для ее решения потребовались новые усилия, когда запасы продовольствия оказались весьма ограниченными, а тайга не всегда щедра к путешественникам, даже вооруженным огнестрельным оружием. Русанов, описывая свои скитания в дебрях верховий Печоры, не упоминает о грибах и ягодах, видимо, отсутствовавших из-за исключительно сухого и жаркого лета. «Оставляя лодку, — повествует он о продолжении своих поисков, — мы могли нести лишь очень ограниченный запас пищи. Сделав чрезвычайно утомительный переход в 31 версту к западу, где я надеялся встретить Березовку и ничего не встретил, я возвратился назад южнее, причем пересек волжско-печорский водораздел и наткнулся на истоки Безволосной» (1945, с. 313). Это место требует определенного комментария. Даже если считать, что поход от лодки и выход на истоки Безволосной потребовал всего двух (в крайнем случае трех) суток, такой пеший маршрут протяженностью примерно 70 километров (а с учетом возвращения к лодке от истоков Безволосной не менее 80 по шагомеру) в описанных условиях потребовал напряжения всех сил на крайне ограниченном рационе. «Так как в течение двух дней у нас не было пищи, кроме одного случайно застреленного рябчика, — продолжает Русанов, — …я должен был заботиться, чтобы не погубить от голода и истощения своего единственного рабочего и себя, и решительно не имел возможности следить за румбом, нанося на план все бесконечные извилины реки. Нанесение на план требует много времени, а нам приходилось дорожить каждой минутой, каждым шагом, чтобы не погибнуть от истощения среди бесконечных лесов и болот…

Вопреки мнению Варпаховского, который считал эти болота местами непроходимыми, я их мог беспрепятственно пересечь в любом направлении и дважды перешел их… в различных и удаленных друг от друга местах. Быть может, исключительно сухое и жаркое лето сделало эти болота доступными, но единственно, что приходилось делать, идя по ним — это следить, чтобы не попасть в небольшие темные лишенные даже скудной растительности круговины, жидкая тина которых так быстро засасывает ноги, что иногда бывает нелегко вырваться из этих предательских капканов. Лишь по окраинам болота ютятся редкие группы чахлых, приземистых и корявых сосенок. Самое болото совершенно лишено древесной растительности… В одном месте болото образует заметный склон, идущий к югу и северу; вода проложила здесь заметные, хотя и высохшие теперь, в середине лета, ложбины. Ложбина, идущая к северу, приводит в том месте, где начинается лес, к ряду глубоких ям, расположенных террасами, одна ниже другой, и наполненных до половины темной водой; эти ямы не что иное, как верховье реки Безволосной. Здесь Безволосная течет в северо-северо-восточном направлении. У самых истоков Безволосной, на границе болота, в ложбине у ям, на левой стороне, считая вниз по течению, я обрубил березу и на импровизированном столбе написал следующее: “Верховья Безволосной. Изыскания водного пути Березовка — Безволосная. 21 июля 1903 года. Влад. Русанов”».

Как не вспомнить здесь строки Н. С. Тихонова, в поэтической форме отражающие не подвиг, а повседневную работу рядового изыскателя-землепроходца:

Работа почти как на войне — «кому память, кому слава, кому черная вода», хотя, наверное, прав по большому счету другой поэт — «…Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Русанов в полевых буднях и не отличал, а действовал по принципу «сделай или умри», не дожидаясь оценок потомков.

Хочу обратить внимание читателя на особенность этого достаточно типичного для своего времени сугубо технического отчета практика-изыскателя, каких на Руси было немало. Множество описанных Русановым примет местности (рельеф верховий речки в виде ям-бочагов, необычные болота, высохшие жарким летом, характер речного русла с многочисленными лесными завалами и т. д.) в совокупности дополняющих и подтверждающих друг друга признаков отличает вдумчивого и внимательного исследователя и инженера-изыскателя, характеризует начало формирования одного из наших самых выдающихся полевых исследователей. Но и помимо этого в отчете сохраняется «аромат эпохи» поисков на «белых пятнах» нашей России и сопредельных стран. Русановским страницам характерен особый настрой, вызывающий спустя более века у обитателей асфальтовых джунглей непонятную тоску по иным временам и иным местам, помимо улиц, залитых неоновым светом, или одинаковых международных аэропортов, где люди, утратив свою первоначальную связь с матерью-природой, потеряли еще и нечто им первоначально присущее, превратившись, по словам Китса, в «жертвы жизни городской, оглохшие от мелкой дребедени».

Могу только добавить, что приведенные Русановым детали местности вполне годятся в качестве дешифровочных признаков при полевых работах с аэроснимком, с чего начинаются любые изыскания в наше время, хотя сам будущий исследователь, разумеется, не мог и предполагать возможностей наших дистанционных методов. Тем самым вырисовывается некая весьма реальная связь времен, как будет показано ниже, весьма не случайная для героя книги. Даже заштампованный вывод русановского отчета украсил бы любую региональную диссертацию: «Я ни на минуту не сомневаюсь, что рыбные, лесные, каменноугольные, нефтяные и рудные богатства края с лихвой окупят все затраты, которые понадобится сделать при разностороннем изучении Печорского бассейна» (1945, с. 316).

Несколько лет спустя в своей неопубликованной работе «Зыряне» Русанов написал, что полевой сезон 1903 года «я посвятил Печоре — этой великой реке Севера, полной своеобразной, дикой, девственной красоты. Мне пришлось проплыть по ней две тысячи верст (а не пятьсот, как он собирался первоначально. — В. К.) от стремнин и порогов ее лесистых верховьев до устья, где необъятная ширь реки почти незаметно смешивается с волнами Ледовитого океана» (1945, с. 329), не указывая нигде, с какой целью было предпринято это плавание и какими транспортными средствами он воспользовался. От этого вояжа сохранилась в изложении Русанова зарисовка пейзажа Урала, как он выглядит из района, по-видимому, Усть-Щугора: «При ярких и ласковых лучах летнего солнца развертывается дивная, чарующая нежностью красок и тонкостью линий картина. За Печорой, за бесконечным, морем лесов, на самом горизонте поднимаются нежные, мягкие силуэты Уральских гор, а впереди гордо высится остроконечный пик Сабли — высочайшей вершины Северного Урала. Голубоватая дымка слегка прикрывает горы и делает их почти такими же прозрачными и легкими, как и те облака, которые время от времени задевают за их вершины. Вечный снег тонкими серебряными нитями украшает крутые, обрывистые стремнины гор» (1945, с. 359) и т. д.