Спендиаров

Иногда мы безудержно веселились, причем в шутках особенно изощрялся Николай Николаевич Черепнин — человек необыкновенно общительный и остроумный. Помню, как Александра Афанасьевича смешили наши остроты. Вообще я его неулыбающимся представить себе не могу. Он всегда так мило-мило улыбался.

Немало доставалось от нас господам критикам — хулителям произведений композиторов «русской школы». Был такой композитор и критик Михаил Иванов — отвратительный человек!

Однажды он сказал мне: «Сыграйте мою вещь, и я напишу о вас в газете». Чего только мы не придумывали про него! Он написал оперу «Горе от ума», а мы назвали ее «Горе от Иванова». Его оперу «Потемкинский проезд» мы прозвали «Проезд впотьмах», «Забава Путятишна» — «Забава пустяшная». Острили мы и по адресу почитаемых музыкантов. Кто-то из нас составил шараду: «Глазу нов уху дик».

Александр Афанасьевич был тоже предметом наших шуток. Бывало, придет к нам восторженный. В передней, не раздеваясь, говорит: «Я на минутку…» Мы его просим: «Разденьтесь, Александр Афанасьевич, посидите с нами!» Он машет руками: «Что вы, я тороплюсь!» А сам, заговорившись о музыке, машинально разденется и машинально же пройдет к роялю…»

«Удивительный был музыкант! — добавил к рассказу Александра Михайловича Миклашевского Иоаннес Романович Налбандян. — Весь наполнен искусством. Напоминал этим старых мастеров — Бетховена, Моцарта… В жизни он был страшно рассеян, в музыке — собран.

Вообще изменчивое лицо у него было. Смеяться он мог, как ребенок. Расскажет анекдот и смеется заразительно. А сядет за рояль — становится суровым, лицо волевое. Видел я его и печальным. Он был очень уязвим, мог затосковать от неласкового к нему отношения. Как цветок был: тронешь, а он закрывается».

Горе

Государственные экзамены прошли на этот раз успешно. Выдержав почти по всем предметам на «весьма удовлетворительно», Саша получил диплом первой степени.

Он приехал в Симферополь в отличном настроении. В доме на Севастопольской менялись обои и красились полы. В передней, коридорах, на стеклянной галерее стояла завернутая в рогожу новая мебель.

Готовились к встрече молодой невестки, обещавшей в скором времени приехать.

Одиннадцатого июня пришла телеграмма от Лени с радостным известием о рождении сына. В присланном вслед письме сообщалось, что Варя с новорожденным и компаньонкой Эльвиной Ивановной отправляется в Симферополь, а Леня, вынужденный остаться еще на некоторое время за границей, поедет оттуда в Петербург на Геологический конгресс.

Встретив обеих женщин в Одессе, Афанасий Авксентьевич и Александр Афанасьевич торжественно привезли их домой.

Красавица невестка сразу освоилась. Гуляя с Валей в цветнике среди душистых туй и пестреющих цветами клумб, она с открытостью безоблачно счастливого человека рассказывала ей о Лёне и об их жизни в Вене.

Третьего августа Александр Афанасьевич вместе с отцом присутствовал в Севастополе на первом исполнении профессиональным оркестром его «Старинного танца».

Довольный успехом сына, Афанасий Авксентьевич решил совершить с ним путешествие по Крыму. Они I прибыли в Гурзуф.

Афанасий Авксентьевич ждал известия из Петербурга о состоянии здоровья дочери Лизы, недавно разрешившейся от бремени.

Семнадцатого августа пришла телеграмма. Она извещала о смерти Лени.

Домой ехали молча, не глядя друг другу в глаза, боясь прочесть в них подтверждение страшной правды, в которую еще не верилось. В Симферополе им предстояло нанести удар безмятежно счастливом женщине.

Дверь ее комнаты была полураскрыта. Луч солнца, проходя сквозь щель между ставнями, освещав молодую мать, кормящую грудью младенца. Отец и сын отошли от двери.

Александр Афанасьевич пошел во «флигель мальчиков». Он увидел Ленину кровать, его летние башмаки под нею и старую студенческую фуражку. Из большого дома доносился звонкий, полный жизни голос Вари: «Да никуда я не поеду! Я жду со дня на день Леню! Он обещал приехать сразу же после конгресса!»

Откуда взялась у отца эта сила духа? Глухим, но ровным голосом он убеждал невестку съездить с ним в Петербург, куда их настоятельно зовет Наталья Карповна, встревоженная состоянием здоровья Лизы.

Александр Афанасьевич поехал к Брунсам.

«Мы жили с Женей в нашем имении Марьино, — рассказывал Сергей Федорович Брунс. — Саша приехал на извозчике и сказал, что Леня умер. Сдержанный такой был…»

«По лицам окружающих я видела, что случилось что-то неладное, — вспоминала потом Варвара Леонидовна, — но я далека была от мысли, что Леня скончался. Я поняла это только тогда, когда, приехав в Петербург, не нашла его среди родственников, встречавших нас в глубоком трауре на вокзале.

Он умер внезапно. 17 августа мой отец, доктор Чемберджи и он сидели в кабинете. Над письменным столом висел мой портрет. У Лени был легкий жар, инфлюэнца. Он сказал: «Вот моя Варюсенька на меня смотрит», — и вдруг упал и вытянулся. За правым ухом образовалась синева…»

Близкие, каждый по-своему, привыкали к утрате. Стремясь увековечить память сына, Афанасий Авксентьевич передал его труды, библиотеку и коллекции в Дерптский университет и пожертвовал большую сумму денег в фонд премий Международного геологического конгресса[28]. Из окон «флигеля мальчиков» все чаще доносились печальные звуки Сашиных импровизаций.

У Варвары Леонидовны все время отнимала забота о сыне. Одна только неузнаваемо постаревшая Наталья Карповна всецело предавалась своему горю. Целые дни просиживала она в саду, устремив в пространство неподвижный взгляд.

Сын надеялся, что общее горе смягчит, наконец, Афанасия Авксентьевича, но он оставался к жене неизменно холоден.

По воспоминаниям Варвары Леонидовны, всю вою любовь к старшему сыну он перенес на внука: Саша тоже обожал племянника, — рассказывала она. — По утрам я слышала их голоса за дверью: «Тише, тише…» — «Да я ничего…» — «Они еще спят…»

Саша постоянно носил его на руках по комнатам, прижимая его личико к своему лицу»[29] *._

Никогда он еще не был так крепко связан с домом!

«Как ходит Лесенька? Что нового говорит?.. До волен ли он солдатиками и лошадками? — спраши вал он Варвару Леонидовну в одном из своих писем из Петербурга, куда он вернулся в начале 1898 года для возобновления занятий теорией композиции. — Пишите, дорогая, обожаемая Варюша, пишите как можно больше про крошечку и его маму, которых я люблю больше всего на свете, без которых нет для меня счастья, нет покоя, по которым я так тоскую, что ни одной ночи не засыпаю без слез!..»

В Судаке

Музыка и стремление к музыкальному совершенствованию помогли Александру Афанасьевичу выйти из тупика горя. «Только музыкальные занятия отвлекают меня от тяжелых мыслей, — писал он в том же письме невестке. — Потому я с удовольствием всякий раз приступаю к сочинению фуг. Несмотря на тоску, на страшное желание быть поскорее с Вами, приехать на праздники в Симферополь мне невозможно, дорогая Варечка. Прерывать занятия, едва они наладились, значит снова их расстраивать, но одно из двух или совсем оставить музыку, или же, если уже заниматься ею, то заниматься энергично и аккуратно…»

«Не ждите вдохновения, — говорил Николай Андреевич ученикам, испрашивавшим у него совета. — Каждый день садитесь за стол и пишите…» И Спендиаров писал. Он следовал совету своего учителя даже в те незабываемо тяжелые дни, когда, не придя еще в себя от постигшего его удара, он потерял ощущение времени.

Снова окунувшись с головой в занятия композицией, он страстно увлекся инструментовкой.

— Какое у него замечательное чутье к инструментальному мышлению! — говорил Римский-Корсаков Оссовскому[30].

«Он восхищался также органическим тяготением Александра Афанасьевича к народной музыке, — вспоминал Оссовский. — Всячески поощрял его обработки татарских мелодий, наталкивал на новые записи, Спендиаров делал их в Крыму, в частности в Судаке, куда он наезжал почти каждое лето».

28

С тех пор и поныне на Международных геологических конгрессах присуждается премия имени Спендиарова.

29

Любовь к племяннику он выразил в посвященной ему колыбельной для фортепьяно и в романсе «Он спал, разметавшими в своей колыбели» из цикла («Они любили друг друга», «О любви твоей, друг мой, я часто мечтал», «К розе»), посвященного «Памяти брата»

30

По словам М.Ф. Гнесина, Николай Андреевич говорил о Спендиарове: «Это подлинный талант», — и, в частности, указывал, что это исключительный талант в области оркестровки, а похвалу в этом смысле можно было услышать из его уст очень редко.

Из воспоминаний А.К. Глазунова: «Он (Р.-Корсаков) был чрезвычайно доволен результатом работ А.А., видя в нем даровитого композитора и серьезного музыканта, легко овладевающего техникой письма»