Страница 10 из 22
По просьбе того же Полонского помощь была оказана также живописцу Б. М. Кустодиеву, который, хотя и придерживался в целом реалистической манеры, отдавал дань модернистским течениям, чего Троцкий не одобрял. В последние годы жизни Кустодиев был разбит параличом, находился в почти катастрофическом материальном положении. Узнав об этом, Троцкий распорядился оказать ему скорейшее материальное содействие. «Опыт с Кустодиевым показал, — писал Полонский Троцкому в июне 1924 г., — что из всех влиятельных товарищей Вы один приняли его дело близко к сердцу. Благодаря Вашему содействию удалось облегчить его положение»[88].
Еще раньше, в августе 1922 г., накануне отъезда за границу поэта Бориса Леонидовича Пастернака, который отбывал в Германию по официальному разрешению, Троцкий пригласил его к себе, дав получасовую аудиенцию, которая была больше похожа на допрос. Биограф Пастернака Д. Быков пишет: «Это был первый контакт Пастернака с партийным чиновником такого уровня. Накоротке с Троцким была Рейснер, с которой Пастернак был на «ты»; однако лично разговаривать с вождями ему доселе не случалось. Стратегию он с самого начала выбрал безупречную — разговаривал с вождем очень просто, отвечал, как всегда, туманно. Троцкий спросил, не планирует ли Пастернак остаться за границей. Пастернак горячо — и вполне искренне — заверил, что вне России себя не мыслит. Впрочем, утешил его Троцкий, скоро ведь революция шагнет и в Германию, и повсюду… А почему, спросил он, вы не откликаетесь на события текущего момента? Пастернак принялся объяснять, что «Сестра моя жизнь» и есть самый актуальный отклик, что об этом даже пишут — книга революционная, а ничего революционного в ее тематике нет; революция, говорил он, призвана дать прежде всего свободу индивидууму. Разве не так? Троцкий кивнул, в его концепцию это вписывалось. А если так, продолжал Пастернак, то лирика и есть наивысшее проявление индивидуальной свободы… расцвет личности… Троцкий благосклонно отпустил его»[89].
Отпустил, потому что не в состоянии был вести диалог с Пастернаком: они находились на разных культурных уровнях. В начале 1927 г. Троцкий пригласил к себе в Главконцесском группу писателей, входивших в так называемый ЛЕФ (Левый фронт) или близких к нему. Среди присутствовавших оказался Пастернак. Лев Давидович вспомнил как бы незаконченный прошлый разговор, начатый во время предыдущей встречи, и, желая продолжить с Пастернаком дискуссию о революции, не очень деликатно спросил, искренне ли Пастернак писал поэмы «Девятьсот пятый год» и «Шмидт» (которые в творчестве Пастернака конечно же выделялись прежде своей неискренностью). Пастернак даже опешил от такой прямолинейной постановки вопроса: «Ну, знаете, на такие темы я не разговариваю даже с близкими родственниками!»[90]
Незадолго до того, как Троцкий приступил к подготовке книги «Литература и революция», он познакомился с находившимся в России в качестве представителя итальянской компартии в Исполкоме Коминтерна Антонио Грамши[91]. Этот интеллектуал, ставший коммунистическим лидером в силу приверженности марксистским взглядам, но смотревший на марксизм не как на собрание рецептов, а как на метод, требующий не просто совершенствования, но внесения в него существенных концептуальных дополнений и изменений, приглянулся Льву Давидовичу неортодоксальностью своих суждений, в частности по отношению к литературе и искусству.
Троцкий попросил Грамши написать эссе об итальянском футуризме, которое он включил в «Литературу и революцию»[92]. Оба они были близки в оценке футуризма как «богемно-революционного ответвления буржуазного искусства», понимая под «буржуазным искусством» не классовое происхождение течения, а его существование в эпоху господства буржуазии. И тот и другой, однако, игнорировали факт существования и даже процветания футуризма в России в первые годы большевистской власти, которая поначалу смотрела на него как на революционную струю в литературе и искусстве, и продолжалось это до середины 20-х гг., когда власти начали унификацию культурной сферы. Троцкий и Грамши не вполне одобрительно относились к футуристическим выступлениям, но не в силу стремления к унификации, а по своим художественным вкусам и предпочтениям.
Партийной элитой (неясно, насколько искренно) книга «Литература и революция» была встречена восторженно. «Блестящая книга, блестящий вклад в нашу культуру», — писал нарком просвещения Луначарский[93], опубликовавший большую статью «Лев Давидович Троцкий о литературе», в которой «с великой радостью» отмечал «появление этой поистине замечательной книги»[94]. Луначарский особенно подчеркивал, что автор выступает против «пролетчванства», выражающегося в том, что «страждущие им думают, что именно с них начинается история культуры». Справедливость требует уточнить, что Троцкий скорее выступал не против пролетарского, а против коммунистического чванства в художественной области.
Политике партии в области художественной литературы Троцкий посвятил свою речь, произнесенную на совещании, организованном отделом печати ЦК РКП(б) 9 мая 1924 г.[95] Она стала главным событием этого совещания и была затем переведена на многие языки. Оставаясь в плену коммунистической идеологии, Троцкий в то же время выступал за максимально допустимую в этих узких пределах свободу самовыражения, то есть предлагал, чтобы писателей держали на поводке, но чтобы этот поводок был подлиннее. Он резко полемизировал с напостовцами (группой литераторов, сплотившихся вокруг редколлегии журнала «На посту»[96]), решительно возражая против негативного, грубого, презрительного их отношения к литературным попутчикам. Наиболее активную роль среди них играл старый знакомый Троцкого и бывший муж его возлюбленной — Раскольников. Хотя между Троцким и Раскольниковым пока еще сохранялись нормальные личные отношения, именно Раскольников — моряк, дипломат, писатель — стал основным объектом критики наркома. Троцкий настолько увлекся собственным сарказмом, что использовал против Раскольникова даже недавнее возвращение с дипломатической службы в Афганистане, куда Раскольников вместе с Ларисой Рейснер был сослан в почетную ссылку то ли из-за ошибок, допущенных в начальный период Кронштадтского восстания, то ли из-за остывшего к Ларисе Троцкого, желавшего теперь от нее избавиться. И в том и в другом случае вопрос об отсылке Раскольникова в Афганистан решал Троцкий. И он же теперь над Раскольниковым надсмехался: «После долгой отлучки Раскольников выступил здесь со всей афганской свежестью — тогда как другие «напостовцы» немножко вкусили от древа познания и наготу свою стараются прикрыть». Раскольникову слушать от Троцкого про «древо познания» и «наготу» было, наверное, двойне обидно. Троцкий наносил удар «ниже пояса».
Оскорбительно для пролетарских литераторов звучали слова Троцкого о дореволюционных большевистских «поэтах», которые сами себя представляли читателям и которых большевистская печать выводила в качестве «пролетарских» художников. Их публикации, по словам Троцкого, были исключительно политическим, но не литературным фактом. Ориентировать на них современную литературу Троцкий не советовал. Более того, он выступил против монопольной политики партии в области искусства, мотивируя это, в частности, отсутствием за спиной партии необходимых для этого «художественных элементов». Специфику искусства он проиллюстрировал на примере «Божественной комедии» Данте, которая «поднимает переживания современной эпохи на огромную художественную высоту», и на примерах Шекспира и Байрона, которые «кое-что говорят нашей душе». Иллюстрации привлекались из западной классической литературы и вряд ли были случайны — Троцкий хотел продемонстрировать свою эрудицию и свои художественные пристрастия.
88
РГВА. Ф. 33987. Оп. 2. Ед. хр. 195. Л. 52.
89
Быков Д. Борис Пастернак. М.: Молодая гвардия, 2010. С. 193–194.
90
Там же. С. 251.
91
Грамши Антонио (1891–1937) — итальянский политический деятель. Окончил филологический факультет Туринского университета. Член Социалистической партии с 1915 г. Во время Первой мировой войны стал руководителем Туринской организации партии, выступал против войны и за раскол партии путем создания левой политической организации. Был инициатором образования Итальянской коммунистической партии в 1921 г. В 1922–1924 гг. представлял партию в Исполкоме Коминтерна и жил в Москве. В 1924 г., то есть уже после фашистского переворота, происшедшего в октябре 1922 г., возвратился в Италию и был избран в парламент. Резко критиковал фашистскую власть и лично Б. Муссолини. В 1926 г. арестован, в 1928 г. приговорен к 20 годам заключения (затем срок был сокращен до 11 лет). В тюрьме написал «Тюремные тетради» — заметки по истории, философии, культуре. В целом поддерживал сталинский СССР и выступал против Троцкого, но критиковал крайности сталинизма, а в 30-х гг. подверг критическому анализу тоталитаризм (не называя СССР). Освобожден из тюрьмы в 1937 г. по истечении срока заключения; вскоре умер от инсульта.
92
Троцкий Л. Литература и революция. С. 116–118.
93
РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Ед. хр. 325. Л. 77.
94
Печать и революция. 1923. № 7. С. 1 — 16.
95
РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Ед. хр. 88. Л. 1 — 19; Печать и революция. 1924. № 3. С. 1 — 14.
96
Журнал «На посту» (1923–1925) являлся критико-теоретическим органом Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Сгруппировавшиеся вокруг него писатели проявляли явно нигилистическое отношение к классическому наследию, к непролетарским писателям, которые с легкой руки Троцкого стали называться «попутчиками».