Страница 26 из 29
5 (18) января на утреннем заседании мирной конференции по инициативе Гофмана германская делегация предъявила жесткий ультиматум. Ультиматум состоял в требовании проведения демаркационной линии, по существу дела границы, которая отрезала бы от России значительную часть ее территорий, общей площадью 150 – 160 тысяч квадратных километров, в которые входили Польша, Литва, часть Латвии и острова Балтийского моря, принадлежащие Эстонии. На отторгнутых территориях предусматривалась дислокация германских оккупационных войск. Троцкий увертывался от конкретных ответов, пробовал снова оспаривать права украинской делегации (при определении новой украинской границы) и затем попросил прервать заседание, чтобы «более подробно исследовать примечательный чертеж» – развернутую на столе карту Гофмана, которую тот оставил со словами: «Я оставляю карту на столе и прошу господ присутствующих с ней ознакомиться». Линия Гофмана отрезала от владений бывшей Российской империи Польшу, Литву, острова Балтийского моря, значительные части Украины и Белоруссии и почти не имела естественных рубежей. Комментируя характер этой границы, военный эксперт советской делегации Липский делал вывод, что «в стратегическом значении проектируемая Германией граница обрекает Россию в случае [очередной] войны с Германией на потерю новых территорий в самом начале войны и вместе с тем указывает на агрессивные намерения противной стороны» [330] .
После перерыва Троцкий выступал уже более резко и в длинной речи назвал германские предложения скрытой формой аннексии [331] . Германские предложения были переданы в Петроград, и ЦК приказал Троцкому немедленно возвращаться [332] , чтобы обсудить создавшееся положение с членами ЦК и Совнаркома. Председателем советской делегации в отсутствие Троцкого оставался Иоффе [333] .
По дороге Троцкий на день заехал в Варшаву, видимо, для того, чтобы «собственной кожей» ощутить ситуацию в Польше, на революционное движение в которой возлагались почти такие же надежды, как на революцию в Центральных державах. В его честь был устроен совместный митинг коммунистов, социалистов и националистических центристов, а коммунисты преподносили ему многочисленные букеты цветов со спрятанными в них записками, содержавшими просьбы о помощи. Не забывая о собственной семье, Лев Давидович попросил у представителей германских оккупационных властей в Польше комплект немецких оккупационных марок (то есть знаков почтовой оплаты с надпечатками, относящимися к определенной области) для сына-филателиста. Соответствующий презент был сделан любезными хозяевами, отлично знавшими о конфликтах в Бресте, но не распространявшими личные симпатии на отношения с оказавшимся на подведомственной им территории иностранным государственным деятелем [334] .
Сам Троцкий несколько иначе описывал свой визит в Варшаву: «Город жил под немецким штыком. Интерес населения к советской дипломатии был очень велик, но выражался осторожно: никто не знал, чем все это кончится» [335] . Такая сухая ремарка в значительно большей степени соответствовала тому, что происходило на переговорах в Бресте: никто не знал, чем все это закончится.
Немцы были в напряжении. «Необходимо настроить прессу и парламент на то, – писал Кюльман Гертлингу, – что отъезд Троцкого нельзя рассматривать как разрыв переговоров и предупредить возможную нервозность». Австрийцы теперь были готовы к еще большим уступкам украинцам, лишь бы подписать мир хотя бы с ними. «Забастовка ширится, – сообщал председатель Совета министров Австро-Венгрии Э. фон Зейдлер, – почти все магазины закрыты. Выход всех газет, за исключением рабочих, приостановлен на несколько дней… Из Будапешта сообщают о всеобщей забастовке. Во все центры беспокойства перемещаются войска… Будущее зависит от Брест-Литовска. Если соглашение удастся, то любая опасность будет устранена. Если переговоры окончатся безрезультатно, то… удержать контроль над событиями не удастся. Австрия теперь не перенесет того, чтобы мирные переговоры окончились неудачно» [336] – такова была обстановка в Австро-Венгрии.
Германские условия от 5 (18) января не следует считать слишком жесткими. Западногерманский историк В. Баумгарт справедливо указывает на то, что от большинства перечисленных в германском ультиматуме территорий большевики отказались сами еще до брестского диктата. Так, 31 декабря по н. ст. 1917 г. советское правительство признало независимость Финляндии. Вопрос о независимости Польши фактически был предрешен еще и тем, что с января 1918 г. за независимость Польши выступала Антанта, а президент США Т.В. Вильсон [337] тринадцатым пунктом своей программы оговорил суверенитет этой страны. Отделение Прибалтики также казалось всем неизбежным, тем более что немцы – и здесь главная заслуга принадлежала Людендорфу – ревностно следили за созданием своеобразного «санитарного кордона», дабы застраховать себя от распространения большевизма через Прибалтику в Германию. Позже, когда рухнул Брестский мир и когда Германии продиктован был Версальский договор, Антанта санкционировала отделение от России Прибалтики, Финляндии и Польши, сделав из этих государств тот самый «санитарный кордон» против коммунизма [338] , о котором мечтал Людендорф. По существу, немцы не шли дальше требований, реализованных самим ходом событий. И они вполне могли ожидать, что советское правительство согласится на выдвинутые ими условия [339] . Разногласия между Троцким и делегациями Четверного союза возникли не из-за того, что Гофман предложил отторгнуть вышеперечисленные территории от Российского государства, а по совсем иной причине: большинство советского правительства категорически выступало против самого факта подписания мирного договора с империалистической Германией.
На германские условия готов был согласиться Ленин – вечный союзник Германии в Брест-Литовске. Но здесь вопрос о ленинской власти вступал в конфликт с проблемами мировой революции. И Ленин потерпел поражение там, где мог ожидать его меньше всего – внутри собственной партии, отказавшейся считать, что интересы советской власти (во главе с Лениным) превыше революционного принципа несоглашательства с капиталистическими странами.
2. Проблема революционной войны
В вопросе о переговорах с Германией большевистская партия не была едина даже тогда, когда под переговорами подразумевались подписание мира без аннексий и контрибуций, ведение революционной пропаганды или оттяжка времени при одновременной подготовке к революционной войне. Сторонники немедленной революционной войны (со временем их стали называть левыми коммунистами) первоначально доминировали в двух столичных партийных организациях. Левым коммунистам принадлежало большинство на II Московском областном съезде Советов, проходившем в Москве с 10 по 16 декабря по н. ст. 1917 г. Из 400 членов большевистской фракции Моссовета только 13 поддержали предложение Ленина подписать сепаратный мирный договор с Германией. Остальные 387 голосовали за революционную войну [340] .
28 декабря пленум Московского областного бюро принял резолюцию с требованием прекратить мирные переговоры с Германией и разорвать дипломатические отношения со всеми капиталистическими государствами. В тот же день против германских условий мира высказалось большинство Петербургского комитета партии [341] . Обе столичные организации потребовали созыва партийной конференции для обсуждения линии ЦК в вопросе о мирных переговорах [342] . Поскольку делегации на такую конференцию формировали сами комитеты, а не местные организации РСДРП(б), левым коммунистам было бы обеспечено большинство. И Ленин, во избежание поражения, стал оттягивать созыв конференции.
Собравшийся в Петрограде 15 (28) декабря общеармейский съезд по демобилизации армии, работавший до 3 (16) января 1918 г., также выступил против ленинской политики. 17 (30) декабря Ленин составил для этого съезда специальную анкету. Делегаты должны были ответить на 10 вопросов о состоянии армии и ее способности вести революционную войну с Германией. Ленин спрашивал, возможно ли наступление германской армии в зимних условиях, способны ли немецкие войска занять Петроград, сможет ли русская армия удержать фронт, следует ли затягивать мирные переговоры или же нужно обрывать их и начинать революционную войну. Самым важным вопросом был последний: «Если бы армия могла голосовать, высказалась ли бы она за немедленный мир на аннексионических (потеря всех занятых [Германией] областей) и экономически крайне трудных для России условиях или за крайнее напряжение сил для революционной войны, т. е. за отпор немцам?» [343]