Улугбек

Улугбек не оставался в долгу. В запальчивости молодости он не упускал случая, чтобы так или иначе как-нибудь задеть шейхов, ущемить их права. Он вызвал из Бухары одного из духовных руководителей тамошних суфиев и приказал шейх-ал-исламу устроить для него трудный богословский экзамен. Испытуемый, конечно, страшно обозлился.

В Ташкент Улугбек послал однажды своего есаула и поручил ему наряду с другими делами навести порядок и среди местного духовенства. Уже само это вмешательство в религиозные дела военного чиновника показалось муллам и ишанам весьма оскорбительным. Но есаул к тому же оказался крутого нрава и повел себя с почтенными «людьми божьими», совсем как с воинами-новобранцами.

Он приказал собрать всех «потомков шейхов» на одном из мазаров — могильников — какого-то из бесчисленных святых. Пришли семнадцать молодых суфиев и дервишей. Есаул поставил их в круг и начал меряться силой: подходил и толкал каждого, норовя сбить с ног.

Один из дервишей, самый молодой, ловко увернулся от удара. Есаулу это понравилось, и он похвалил его за силу и ловкость:

— Вот с кого надо брать пример! Учитесь. А то вы зачахнете над своими священными книгами...

Молодой дервиш, удостоившийся похвалы недалекого есаула, был когда-то тем самым мальчиком, которого перепуганные родители унесли в горы, услышав о смерти Тимура. Теперь ол вырос, побывал в Мекке и за ревностное соблюдение чистоты веры получил, несмотря на молодость, почетное право прибавить к своему имени титул «хаджи».

Есаул и не подозревал, какая бездна властолюбия и корысти, ловко прикрытая маской набожности, та-ится в этом молодом дервише. Не знал он и того, откуда взялись у Хаджи Ахрара сила и ловкость. Секрет был в том, что Хаджа Ахрар некоторое время служил мюридом одного из шейхов. Все его старания добиться духовного превосходства над другими мюридами оказались тщетны: юноша был хотя и хитер, как змея, но туповат, книжная премудрость ему не давалась. Видимо, поэтому Хаджа Ахрар так и ополчался потом всю жизнь на нее.

Но властолюбие не давало ему примириться с положением рядового мюрида. Он жаждал стать первым хоть в чем-нибудь. Заметив это, его духовный наставник посоветовал ему заняться искусством... борьбы.

Совет был довольно неожиданным в устах духовного лица, но хитроумным. И Хаджа Ахрар сумел извлечь из него пользу: сила и ловкость должны были пригодиться ему в той скрытой и трудной борьбе, к которой он себя готовил в полутьме уединенных келий.

Пройдут годы, и Хаджа Ахрар станет главным врагом Улугбека, хотя так и не встретится с ним ни разу лицом к лицу. Он возглавит орден накшбендиев, оставаясь всегда в тени, захватит всю власть в Самарканде и будет тайно править страной несколько десятилетий. И он не забудет этого оскорбления, невзначай нанесенного дервишам есаулом, вздумавшим побороться со святыми людьми. Только всю ненависть за это Хаджа Ахрар перенесет, конечно, на Улугбека.

Но пока он еще молод, безвестен, и Улугбек даже не подозревает о его существовании.

Молодой правитель продолжал без особых забот отдавать свои дни охоте, а вечера — пирам и беседам

мудрецами. Внешне его жизнь пока ничем не отличалась от той, какую вели все правители Самарканда до него и после него. У него было четыре жены и пять наложниц, подрастали дети. Правда, он их почти не видел: все его дочери и сыновья росли в Герате, у бабки Гаухар-Шад. Этот обычай, заведенный Тимуром, она продолжала ловко использовать, чтобы обезопасить себя от будущих претендентов на власть. Пример Улугбека, который вырвался из-под ее опеки и стал самовластным правителем, казался ей достаточно поучительным.

Увлечение охотой сблизило Улугбека в эти годы еще с одним примечательным человеком, которому суждено было стать его самым большим и верным другом, даже более преданным и любящим, чем родные сыновья правителя. Его звали Алладин Али ибн-Мухаммед, и был он простым сокольничим, — эта придворная должность называлась «кушчи». Кличка так привязалась к юноше, что его потом стали называть не тем именем, которое он получил при рождении, а просто Али-Кушчи. Еще позднее, когда он, как и Улугбек, стал большим ученым и продолжателем дел своего друга и учителя, Али-Кушчи назовут еще «Птолемеем своей эпохи».

Но пока они оба не ведают о своей грядущей славе, носятся на взмокших конях среди зарослей тугаев и камыша по берегам Сыр-Дарьи, хвастают друг перед другом убитой дичью, а вечерами, вытянувшись на ковре у костра, смотрят, засыпая, на звездное небо и ведут тихие, задушевные беседы обо всем на свете. У правителя не было тайн от своего юного друга. Даже о щекотливых интригах гарема он мог спокойно советоваться с ним.

Постепенно Али-Кушчи стал словно ожившей тенью Улугбека. Он сидел позади него и слушал ученые споры. Вместе с правителем он обсуждал планы новых построек, которыми тот мечтал украсить Самарканд— «Лик Земли».

На Регистане, напротив медресе, воздвигли хана-ку для бродячих дервишей. Улугбек сделал и еще одну уступку духовным наставникам. Он приказал изготовить из серого мрамора громадную подставку для книги корана в соборную мечеть Тимура. Пюпитр этот сохранился до наших дней. Теперь он стоит во дворе полуразрушенной мечети. Если коран, который чтецы клали на него, соответствовал таким размерам, то это, пожалуй, была самая большая рукописная книга в мдре. Но, к сожалению, она куда-то бесслед-но исчезла еще в прошлом веке, остались лишь предания о ней.

Неподалеку от Регистана было выстроено громадное здание городских бань. Их прозвали в народе «банями Мирзы». Весь пол в них и стенки бассейнов были выложены цветными камнями. Но никаких следов здания теперь не сохранилось.

Улугбек словно чувствовал, что все его постройки окажутся недолговечными. Перед глазами у него был наглядный пример — соборная мечеть Тимура, о которой шумели придворные льстецы:

— Купол был бы единственным, если бы небо не было его повторением, и единственной была бы арка, если бы Млечный Путь не оказался ей парой.

Прошло совсем немного времени, а мечеть уже начинала потихоньку разрушаться.

Смерть Тимура и последующие смуты не позволили как следует завершить все работы. Кое-где стены наскоро замазали штукатуркой, покрыли расписными плитками, но все это было непрочным. Нередко, когда в мечеть набивалось особенно много людей, с потолка на молящихся падали кирпичи.

Улугбеку вспомнились разговоры в городе, о которых ему поспешили донести услужливые соглядатаи. Однажды обвалился такой большой кусок потолка, что люди начали в панике выскакивать вон из мечети. И один из городских насмешников говорил будто бы в толпе:

— Поистине эту мечеть надо назвать заповедной, а молитву, совершаемую в ней, — молитвой страха.

В толпе засмеялись. Ободренный общим сочувствием, насмешник продолжал:

— Будь я поэтом, как Секкаки, то сочинил бы такое стихотворение об этой мечети и приказал бы поместить его над входом: «Слыхал я, что ты, мечеть, построена на средства, добытые путем неправедным, но, хвала аллаху, ты не находишь сочувствия, как и женщина, кормящая сирот на средства, добытые распутством. Горе тебе! Не совершай прелюбодеяний и не твори милостыни одновременно»,

Доносчики сообщили и имя смельчака, посмевшего так говорить о делах Тимура: Аллахдад, «человек остроумный, хитрый и проницательный, совершивший сто бегов и тысячу обходов вокруг каабы непристойных речей». Но Улугбек не стал преследовать его.

У него были на то причины. Однажды, выходя из мечети, он долго в задумчивости смотрел на громадную стрельчатую арку. И вдруг в изумлении широко открыл глаза. Как он не замечал этого никогда раньше?

Над входом в мечеть полагалось поместить традиционную фразу: «Тимур есть тень аллаха на земле».

А тут совершенно отчетливо было написано: «Тимур есть тень...» И все. Фраза обрывалась.