Улугбек

Как и при Тимуре, формально главой государства считался какой-нибудь хан из древнего рода чингисидов. Но Улугбек так часто менял этих подставных ханов, что имена их даже не запомнили историки. К тому же он приказал держать ханов в почетном плену, взаперти, чтобы вовсе не мешались в государственные дела. Дворец, где их содержали, так и назывался «Ханской оградой». Он был красив, но запоры имел крепкие.

Улугбек хотел идти своей дорогой. Но куда, в какую сторону? Этого он и сам еще не понимал как следует. Пока дорога получалась торной, давным-давно протоптанной многими поколениями других правителей до него, — будь они владыками полумира, как Тимур, или хозяевами только одного какого-нибудь захудалого городка, каким кончал свою жизнь свергнутый Халиль-Султан.

Теперь Улугбек был свободен, но странное дело: все его затеи оказывались старыми как мир и быстро надоедали. Как подобает повелителю, он принимал послов и сам отправлял посольства в Китай, подарил в знак дружбы богдыхану превосходную лошадь редкой масти: черную, с белыми ногами, словно в чулках.

Как и подобает повелителю, да к тому же еще внуку Тимура, пробовал Улугбек продолжать и поиски военной славы. Весной 1416 года он совершил поход против кочевых узбеков за Сыр-Дарьей, но вскоре повернул свои войска обратно, так и не повстречав неприятеля в пустынных и диких степях. Через три года Улугбек снова повторил этот поход, чтобы сделать главой узбекских племен, продолжавших беспокоить набегами земли Мавераннахра, своего ставленника. И опять судьба подшутила над ним. Войско противника, не принимая боя, рассеялось, скрылось в неоглядных степных просторах.

Полководца, подобного Тимуру, из него никак не получалось. Оставались пиры, охота, и Улугбек с увлечением отдавался этим забавам. Теперь он мог иметь охотничьих соколов сколько душе угодно. Всей убитой дичи Улугбек вел точный счет, каждого фазана и утку записывал в особую тетрадь. Однажды эти списки потерялись. Улугбек снова поразил всех своей изумительной памятью, вспомнив и продиктовав писцу утерянный список. Потом, когда тетради случайно нашлись, их ради любопытства сличили с новым списком — расхождения почти не было.

Но слишком частые пиры и празднества вызвали неодобрение ревнителей шариата. Зашевелились, заворчали наставники веры — шейхи и сейиды. При Тимуре они не смели головы поднять, но теперь с надеждой ждали, что все пойдет по-другому, как у Шахруха в благочестивом Герате. На один из пиров неожиданно явился городской мухтасиб[22] и начал разгонять гостей Улугбека.

— Проклятие вам! — в бешенстве кричал он, размахивая над головой суковатой палкой. — Вы забыли завет пророка: «О верующие! Вино, азартные игры, камни, где возливают масло, и гадание по стрелам — мерзости, придуманные шайтаном; удержитесь от них — и будете счастливы. Шайтан желает возбудить между вами ненависть и недружелюбие через вино и игру и удалить вас от аллаха. Неужели вы не удержитесь?»

Улугбек приказал слугам выгнать назойливого старика. Тогда тот погрозил и ему палкой и крикнул:

— Ты уничтожил веру Мухаммеда и вводишь обычаи неверных!

Улугбек подскочил к нему, схватил за руку так, что палка выпала, и прошипел сквозь зубы:

— Ты гордишься своим происхождением от святых сейидов и знанием веры. Ты достиг старости... Теперь ты, видно, хочешь также удостоиться мученичества? Но я не удостою тебя такой чести. Ступай!

Мухтасиб так опешил, что, вытаращив глаза, опрометью бросился вон из сада. Улугбек швырнул ему вслед забытую палку и засмеялся.

Он скоро забыл об этом столкновении. Но ему напомнил о нем Шахрух, когда сын снова ненадолго приехал в Герат. Верный своим привычкам, Шахрух не начинал разговор с прямых упреков. Он повел речь издалека, стал рассказывать о том, как строго соблюдает пост саум, даже в путешествии, и как его за это уважают не только сейиды и шейхи, но и все подданные.

Улугбек попытался отшутиться:

— Но в дороге так трудно бывает по утрам отличить черную нитку от белой. Аллах простит меня, если я начну поститься минутой позже...

Во время поста саум правоверным полагалось ничего не есть целый месяц при дневном свете. Так же нельзя было днем ни пить, ни курить, ни купаться, ни втягивать носом пахучих веществ, ни произносить пустых речей и ничего не читать, кроме корана. Если кто-нибудь случайно проглотит при свете солнца частичку пищи, застрявшую в зубах с вечера, или пролетавшую мимо муху, или снежинку, или дождевую каплю, то это уже считалось нарушением поста. Пить и есть можно только после захода солнца, и границу между днем и ночью шариат устанавливал весьма строго и точно: день наступал именно в тот момент, когда можно было отличить черную нитку от белой, а заканчивался тогда, когда их уже нельзя было различить. Уловить этот миг в самом деле не так-то легко, Улугбек был прав.

Но Шахрух не принял шутки. Он начал кричать, что не потерпит вокруг себя пьяниц и осквернителей шариата. «Уже донесли», — брезгливо подумал Улугбек. Он знал, что отец в данном случае не бросает слов на ветер. В Герате был даже не один, а два мухтасиба, и им предоставили весьма обширные права. Они могли прийти в любой дом и проверять нравы его хозяев. Если мухтасибы при этом находили вино, они выливали его на улицу. Однажды Шахруху донесли, что погреба с вином остались только в домах его собственных сыновей, царевичей Джуки и Аллаудавлы. Мухтасибы не решались туда войти. Тогда разгневанный Шахрух сам сел на коня и отправился вместе с мухтасибами в гости к сыновьям. Там он приказал подать все вино, какое хранилось в подвалах, и лично проследил, как слуги выплескивают его в арык.

Но Самарканд был все-таки далеко, и гнев отца не очень пугал Улугбека. Он больше был раздосадован тем, что наставники веры в его столице не только суют свои носы куда их не просят, но еще и пишут доносы на него.

— Я вам покажу доносы!.. — ворчал он, подхлестывая на обратном пути ни в чем не повинную лошадь.

Он не задумывался, что эта мелкая стычка лишь только первая схватка в долгой и трудной борьбе с ханжами и фанатиками, которую ему придется отныне вести всю жизнь, до последнего вздоха. И борьба эта будет беспощадной, свирепой, хотя и тайной, скрытой от глаз. Тем она опаснее: ему станут наносить удары со всех сторон, а он даже не будет видеть своих противников.

Улугбек хотел жить по-своему. Но его окружали люди, которые не остановились бы ни перед чем, чтобы заставить правителя жить по законам шариата. Людей этих было много, а сила их велика. Кроме имамов, улемов, сейидов, жиревших возле каждой мечети, бродили еще по всем дорогам «люди сердца» — дервиши. А в каждом городе, тесно связанные между собой тайными узами, процветали бесчисленные секты и ордена мистиков. Их называли суфиями, потому что мистики обычно носили белые шерстяные одежды, а шерсть по-арабски «суф».

Весь этот жадный и скрытый мир фанатиков и мракобесов, готовый ополчиться на Улугбека и в конце концов сваливший его, был неимоверно сложен. Улугбек успел немного изучить гератских суфиев. Но там из-за особого засилья официальных книжных богословов, которым покровительствовал Шахрух, суфизм принял особый оттенок. В Герате он во многом носил свободолюбивый характер и вовсе не отвергал полностью естественные стремления к житейским земным радостям. Здесь сами книжники, богословы оставались строгими ревнителями шариата, а дервиши и суфии отстаивали против них более свободное толкование правил веры, защищая порой интересы народных масс.

Совсем иное положение сложилось в Мазераннах-ре. Суфии и дервиши и здесь пытались изображать себя защитниками народных интересов. Но на деле они были отъявленными мракобесами, врагами всяческого прогресса. В Бухаре и Самарканде именно они стали самыми рьяными блюстителями «чистоты веры», нападая не только на представителей светской власти, но даже и на церковников, если те, по их мнению, нарушали правила шариата.

22

Мухтасиб — чиновник, ведавший «полицией нравов» тех времен. Он следил за нравственностью горожан, наблюдал, чтобы на базаре не обвешивали покупателей, и т. п.